Одиночество в Вавилоне и другие рассказы

— …господин Всевышний не высказался до конца в единственном произведении. Мне приходилось читать, что с художниками такое случается. И тогда «Прекрасная наблюдательница» останется в одиночестве.

Вид у Клодетты такой печальный, что я тороплюсь ее заверить:

— Да нет, Клодетта, я надеюсь, что наш художник еще много чего сотворит. Говорят, он отличается неслыханной плодовитостью.

— Значит, он сделает карьеру?

— Да еще какую! А уж «Прекрасная наблюдательница» никоим образом не останется в одиночестве. Сама увидишь, что за ней последует.

Я проговорил это с улыбкой, но весьма определенно. Я был очень собой доволен и не мешал Клодетте с присущей ей основательностью размышлять о загадочном и малоизвестном художнике.

Учитель Пантенбург

Был когда-то у нас учитель, совсем непохожий на других. Затруднения начались сразу, едва директор привел его к нам. Слишком он был нормальный, на наш взгляд. Ни брюшка, ни лысины, ни носа картошкой, серый костюм хорошо сидит, не то что жеваная хламида у Моржа, нашего математика.

Да, задал он нам работу. Первый урок подходил к концу, а мы так и не подобрали для него прозвища. Мы искали с лихорадочной поспешностью, но все без толку. Мой сосед по парте пытался как-то обыграть его фамилию, но получалось все слишком глупо. Итак, первый урок подошел к концу, а прозвища не было. Мы же хорошо знали по собственному опыту, что, не использовав первый час, мы фактически уже упустили возможность что-нибудь придумать. После уроков состоялся большой военный совет, где обсуждался вопрос: как же нам все-таки быть с Пантенбургом? Мы чувствовали, что имеем дело с достойным противником. Такому не подложишь на сиденье мокрую губку, не засунешь в ящик стола дюжину майских жуков, не посыплешь табаком страницы классного журнала. Нет, тут нужны более изысканные методы.

До сих пор с неизменным успехом у нас проходила «Операция Торвегге». Торвегге, просидевший в этом классе уже три года, мог вывести из равновесия любого. Когда он играл свою коронную роль, это всегда кончалось великим потрясением для учителя, мытьем полов и четырежды — срывом урока. Каким образом? А вот каким: Торвегге пускал лужу прямо посреди класса. Конечно, невзаправдашнюю, а просто притворялся, будто с ним стряслась такая беда. Он приносил в класс полную клизму, выпускал воду на пол, вскакивал, побагровев до корней волос — ну и артист же он был! — вопил не своим голосом:

— Господин учитель! А я в штаны напустил… У меня наследственное заболевание мочевого пузыря… Это со мной не первый раз. А…

Тут голос у него прерывался, и он стоял такой жалкий, такой несчастный.

— Уборщица! — пронзал классную тишину другой вопль. Его выбрасывал в воздух учитель из-за прикрытия кафедры. И затем на черную душу Торвегге неизменно проливался бальзам целительных слов:

— Вы, разумеется, можете идти домой.

Это была, так сказать, ключевая реплика. Ибо не успевал Торвегге сделать и шага, как еще пять или шесть голосов хором вопили: «Он и меня залил! Он мне все чулки забрызгал! Вот дрянь!»

И — ать-два! — мимо потрясенного учителя из класса строевым шагом выходило по меньшей мере семь человек.

«Операция Торвегге» всегда проходила с неизменным успехом. Очередная была назначена на завтра.

Говорил Пантенбург хорошо. Несколько минут назад, в начале урока, он произнес: «Социальное законодательство Бисмарка», но почему-то не назвал, как следовало ожидать, дату рождения Бисмарка, а принялся рассказывать историю о восьмилетнем Тоби Уитэкере, который надрывался на шахтах Йоркшира. Мы сразу почуяли, что Пантенбург вознамерился подойти к делу с другого конца, но нас это отнюдь не обескуражило. Пантенбург умел увлекать. Словом, мы даже огорчились, когда Торвегге пустил воду из своей клизмы и струйка побежала по проходу между партами. Пантенбург смолк. Тишина. В безжалостных детских умах возник вопрос: а как Пантенбург, одолеет ли его эта лужа?

Торвегге тем временем встал, чтобы сыграть свою коронную роль. Именно сегодня он был в ударе. Лишь тот, у кого в груди камень вместо сердца, мог не поверить в его лепет.

Но у Пантенбурга был в груди камень вместо сердца. Несколько секунд он со спокойной улыбкой глядел на багровый румянец, заливший щеки Торвегге. Затем он подозвал к себе Круску, сидевшего в первом ряду, быстро написал что-то на клочке бумаги и приказал:

— Смотри, живо у меня.

И Круска исчез.

Торвегге забеспокоился. Он предпринял попытку выйти за рамки заученного текста и добавить к сказанному еще несколько слов отчаяния. Но это лишь ослабило впечатление.

Улыбка же Пантенбурга не исчезала.

Круска вернулся и принес из химического кабинета лакмусовую бумажку. Пантенбург небрежно взял ее и кинул в лужу, произведенную Торвегге. Торвегге малость содрогнулся, потому что операция не протекала по намеченному плану, потому что улыбка Пантенбурга беспокоила его, да еще вдобавок у его ног лежала лакмусовая бумажка.

Пантенбург же небрежным тоном поучал:

— При щелочной реакции лакмус окрашивается в синий цвет, при кислой — в красный. Однако здесь не произошло ожидаемого изменения цвета из-за присутствующих в моче карбомидов. Вы, Торвегге, надеюсь, помните формулу CO(NH₂)₂. Итак, Торвегге, вы представляете собой физиологическое чудо, ибо из вас вместо мочи выделяется чистая вода.

От смущения Торвегге снова уселся за парту, но Пантенбург продолжал:

— Об этом чуде должен узнать весь мир. Я хочу — разумеется, с согласия ваших уважаемых родителей — продемонстрировать вас в университетской клинике, дабы вы у них на глазах повторили содеянное вами чудо.

Торвегге в ужасе вскочил.

— Ради бога, не надо! Понимаете, я немножко, я… я сам заплачу уборщице и… и…

И вопль, который до сих пор вырывался лишь из груди учителей, теперь во всю мощь вырвался из груди Торвегге:

— Уборщица!

Пантенбург с улыбкой возобновил свой рассказ о Тоби Уитэкере из шестого забоя йоркширской шахты.

Пантенбург выиграл сражение.

Торвегге сам вытер пол.

Но этим серия сюрпризов, которыми ошарашивал нас Пантенбург, отнюдь не завершилась. «Операция Торвегге», поразившая, словно бумеранг, своего зачинщика, явилась прологом к новым выходкам Пантенбурга. Он с первого дня поставил нас в положение обороняющихся, он устраивал нам всякие каверзы. Такого мы на своем веку еще не встречали. На четвертый день своего правления Пантенбург разбудил заснувшего во время урока Эппена ледяной струей из водяного пистолета, который запросто извлек из своего элегантного серого костюма. Он мог, того и гляди, напустить жуков нам в волосы или незаметно прикрепить к спине бумажку с надписью «Незрелый овощ», как мы, помнится, в свое время прикрепили Моржу к фалде надпись «Утиль». Но нет, проделки Пантенбурга были много остроумней. Когда однажды Браукс, например, ковырял в носу, Пантенбург, не говоря ни слова, положил перед ним на парту штопор. В другой раз он спросил:

— Кто желает завтра утром присутствовать на школьном богослужении?

Примерно половина класса изъявила желание.

— Записать поименно, — распорядился Пантенбург. Потом: — Те, кто записался, завтра на время