богослужения могут считать себя свободными. Остальным явиться. Им это нужней.
Взрыв хохота был ответом на его слова, и вряд ли нужно говорить, что на другой день мы явились на богослужение в полном составе, ибо с этого дня мы соглашались на каждое предложение Пантенбурга. Мы полюбили его, как не любили прежде ни одного учителя.
Причем эта любовь не была безответной. Пантенбург тоже нас любил, каждого в отдельности, как наседка всех своих цыплят.
Мы догадывались об этом и по тому, что он пошел играть с нами в футбол, когда директор пожаловался, что мы разбили мячом стекло в спортзале. Пантенбург не стал произносить длинных речей, не стал карать, но пробил один за другим двадцать таких мячей, что наш проворный вратарь Винхёфер смог взять лишь три из них.
— Вот как надо играть.
И больше Пантенбург не сказал об этом ни слова.
Пантенбургу все было по силам. Даже Торвегге, «ссун благородный» — это прозвище он получил от нас после того случая, — не остался по обыкновению на второй год, а без сучка без задоринки перешел в следующий класс.
Теперь мы пошли бы за Пантенбургом в огонь и воду. Мир не видел компании более дисциплинированной, но в то же время более свободной и раскованной, чем наша. При Пантенбурге можно было спокойно дышать, можно было чувствовать себя человеком, потому что он и сам был настоящий человек.
Мы поняли это особенно глубоко, когда Пантенбург вторично ушел от нас.
Первый раз мы попрощались с ним, когда его молодая жена вбежала в наш класс и растерянно протянула ему какую-то бумажку. Это была призывная повестка.
Два часа спустя Пантенбург пожал руку каждому из нас и вдобавок сказал несколько теплых слов. Сказать было необходимо, потому что все мы плакали. Все.
Прощаясь второй раз, мы не плакали, мы закаменели. В этот, второй, раз мы все носили синевато- серую форму, именовались вспомогательными номерами зенитных расчетов, проводили учебные стрельбы на пустыре возле одного из больших городов Рурского бассейна, подбили семь самолетов, получили награды да еще в течение дня отсиживали по два-три урока у Моржа, которому дали броню.
В ослепительно ясное утро — ослепительное потому, что к нам пришел
И мы уселись вокруг Пантенбурга, который решил уделить нам по меньшей мере час, целый серьезный час из своего отпуска после госпиталя.
Сперва он ничего не говорил. Долгие, долгие минуты тянулось молчание. Он просто смотрел на нас, пока не сумел улыбнуться снова. Тогда он заговорил. Говорил мало. Но уже после первых четырех фраз один из нас встал и поплотней прикрыл дверь барака. Чтобы никто не услышал, о чем говорит Пантенбург. Сегодня я не смог бы повторить его слова. Но тогда мы почти сразу поняли: то, что выдавалось за широкий, бесконечный путь, оказалось тупиком, а мания величия достигла своего апогея, и дело, которому мы служим, — давно проигранное дело. Мы вдруг увидели все ясно и без страха. На нас снизошло знание.
Пантенбург вернулся с Востока. И он все видел. А поскольку мы были с ним заодно, мы тоже увидели. В тишине, которая после слов Пантенбурга опустилась на нас, завыли сирены.
— Тревога!
Тревогу объявили слишком поздно. В топот наших сапог, в треск выстрелов на отдаленных батареях ворвался злобный свист.
— В укрытие!
Торвегге, словно пьяный, еще метался среди нас, уже лежавших носом в каску. У Торвегге не выдержали нервы.
Для слов не оставалось времени. Времени могло хватить только для удара кулаком, и этим ударом учитель Пантенбург пригвоздил своего бывшего ученика Торвегге к земле.
Потом грохот, огонь, пыль и стон земли под нами. Поднявшись на колени, мы увидели, что Круска и Эппен убиты.
А через полчаса на носилках возле орудий умер и Пантенбург. Два осколка разорвали ему грудь и легкое. Когда мы его обступили, он больше ничего не мог сказать. Он уже все сказал.
И мы не могли плакать, когда, закрыв лицо Пантенбурга зеленой плащ-палаткой, его уносили прочь.
Кинжал падает со сцены
Много событий в нашей истории не произойдет. Зато на сцене их произошло много. Перед сценой сидели дети. От восьми до десяти лет. Школьников привели в театр на сказочное представление.
Чудесный, подлинный, настоящий мир для мальчиков и девочек. Ах, какое платье у принцессы! А бородавка, бородавка-то на длинном носу у придворного шута! А высокие сапоги с отворотами у принца!
Сапоги были всего красивее! Йорг сидел в первом ряду и наблюдал, как крутятся и сверкают большие колеса на шпорах. Ах, завести бы ему такие сапоги и, опоздав на урок, со звоном пройтись по классу!
Но что это? Еще интересней! Кинжал, блестящий, острый, грозный! Он торчит у разбойника за поясом. Просто заткнут без ножен, без ничего за коричневую кожу ремня. С таким кинжалом можно иметь все! Можно править миром! Этого, наверно, и хочет разбойник с черным лицом и в грязной шляпе. Вон как грубо он разговаривает с принцессой! Совсем не так, как говорил с этой серебряно-золотой феей благородный принц. Разбойник прямо кричит, так кричит, что напуганная до смерти принцесса заливается слезами. Просто сердце разрывается глядеть на нее, когда слезы вспыхивают на свету. Как алмазы, думает мальчик по имени Йорг, сидящий в первом ряду. Алмазы на пальцах, на шее, а теперь еще и на лице.
Но кинжал! Что с ним будет дальше? Йорг учащенно дышит; разбойник перестал кричать, он говорит тихо и проникновенно. Принцесса должна отдать ему свое королевство, не то… Что «не то», спрашивает себя Йорг.
— Не то я заколю тебя! — кричит чернолицый негодяй, и голос у него срывается.
«Ну не прав ли я? — волнуется Йорг. — С таким кинжалом можно покорить весь мир, даже если ты последняя дрянь, вот как этот разбойник на сцене».
Смотрите, он приводит свою угрозу в исполнение! Он замахивается кинжалом, подлетает к принцессе и колет… нет, нет, прежде, чем острие кинжала проникает сквозь парчовое платье в сердце принцессы, появляется принц. И как лихо он одним ударом меча выбивает кинжал из рук у этого бандита и…
И кинжал скользит по сцене, мимо будки суфлера и — шлеп! — ложится на пол у ног мальчика Йорга. Артисты на мгновение теряются, но потом разбойник, как раз в эту минуту пронзенный мечом, решает упасть замертво.
А перед Йоргом лежит кинжал. Мальчик потрясен. Он нагибается, обхватывает пальцами рукоятку. Кинжал вовсе не такой тяжелый, как ему думалось.
Забыв про все на свете, Йорг ногтем пробует острие. Но кинжал тупой. Йорг нажимает посильнее, и кинжал уходит в длинную рукоятку, все глубже и глубже, пока не скрывается целиком.
Мальчик испуган. Сперва он думает, что испортил кинжал. Потом соображает. Все обман. Игрушка, с помощью которой представляют, чего вовсе и нет.
Медленно и печально подходит Йорг к краю сцены и кладет на нее кинжал.
Никто не обратил на это внимания. Представление идет своим чередом. Искусно и незаметно, как умеют одни актеры, принц, произнося пылкую речь, отгоняет кинжал ногой на середину сцены, где оружие убитого разбойника еще может понадобиться.
Но Йорг больше не глядит на сцену. У него отняли мечту, ничего не предоставив взамен. И теперь с болезненной ясностью он видит, что у шута нос из папье-маше, что золотые волосы принцессы — это
