— Ты нам поможешь?
Норман налил себе еще коньяку.
— Салли никогда вам не говорила, почему я уехал из Америки? — обратился он к Эрнсту.
— Нет. Не говорила.
— Я преподавал в университете, Комиссия хотела узнать, не состоял ли я в Коммунистической партии. Я отказался отвечать.
— Какое отношение это имеет к Эрнсту? — спросила Салли.
— Салли, я не стану ему помогать. И попросил бы тебя больше не приводить его ко мне.
Салли вспыхнула:
— Никак не ожидала, что ты…
— Прошу вас, уйдите, — сказал Норман. — Уйдите, оба.
Как только за ними закрылась дверь, Норман выпил коньяк.
Все равно ничего бы из этого не получилось, думал он. Не исключено, что она потребовала бы шведскую двуспальную кровать в современном вкусе, эстампы импрессионистов и ничего не позволяла бы по утрам в постели. Да и что хорошего в детях. Пеленки, няньки, корь; мало того, еще вырастут деловыми людьми или кем похуже. Лучше уж так. Лучше своя берлога — есть где перезимовать. Все браки кончаются одинаково. Через пять лет — дрязги, романчики на стороне, безразличие в постели, а терпеть друг друга хочешь не хочешь приходится.
Норман налил себе еще коньяку.
Какой-то недуг — ужасный, всепроникающий— снедал его. Ладони его вспотели. Сегодня он не заснет. А если заснет, то проснется в пять, мокрый от страха. Норман потер подбородок, расслабил галстук, тихо выругался. Нервы были напряжены до предела.
— Да, — сказал он. — Бедный Ники, какая невезуха.
Ники, такой высокий, такой блестящий красавец, — и вот его нет.
Господи, подумал Норман.
На него давил груз, гнетущий груз — груз всего, что он упустил сделать. К примеру: отталкивал Хорнстейна, а потом смотрел, как тот гибнет. К примеру, не сказал Чарли, что он талант, каких мало, а ведь эта пустячная ложь могла бы того осчастливить. К примеру, избегал Карпа. Сколько малых добрых дел он не сделал. И как много блудил.
Что бы мне, думал он, быть лучше, сердечнее.
— Ты, как трезвенник на пьянке, — сказала ему как-то Зельда Ландис. — Притом из тех, кто из благородства наутро не припомнит тебе, что ты выкамаривал вчера вечером.
Почему он не мог бросаться, очертя голову, в жизнь, как Чарли? Почему не решался чаще выставлять себя дураком? Почему бежал от Салли?
Норман почувствовал себя стариком. Глубоким стариком.
Взгляд его упал на жакет. Может быть, он подойдет Джои, подумал он.
Карп вздохнул, пососал зуб.
Мне он подарка не привез, думал он. И это после всего — ведь чего только я для него не делал: и купал, и мыл его в госпитале, и он черт-те сколько отсутствовал, а подарка мне не привез.
Квартира Карпа состояла из трех комнат, кухни, ванной и уборной. Комнаты, за исключением спальни, помещались на одном этаже. В спальню приходилось подниматься по другой, внутренней лестнице. Кухня блистала последними новинками современной техники. Карп постоял перед зеркалом — рассматривал себя. Цвет лица мерзкий. Под глазами мешки. Карп смазал лицо кольдкремом, затем промокнул крем бумажной салфеткой. Руки протер лосьоном, отметил, что пора делать маникюр, вернулся в гостиную, засел в кресле, возобновил наблюдение.
Ломящийся от яств стол был накрыт на двоих. Шел уже одиннадцатый час. Но Карп все еще ожидал Нормана к ужину.
Полчаса спустя Карп снова посмотрел на часы, вздохнул, прошел в кухню. Решил перекусить — смешал португальские сардины, помидоры, натертую морковку, свеклу, перченые яйца, креветки, добавил ложку картофельного салата, заправил салат специально приготовленным соусом. Вернувшись в гостиную, устроился с тарелкой салата, бокалом божоле и книгой Редута[71] о розах — полистать за едой.
Карп собрал обширную библиотеку книг о растениях, цветах, деревьях и животных. Он знал, что такие люди, как Винкельман, Ландис и Грейвс, про цветок, скорее всего, скажут, что он «красивый», про дерево, что оно «стройное». А как они называются, понятия не имеют. Вот почему, помимо всего прочего, Карп был так привязан к Норману. Если гуляешь с ним, что ни скажи о дереве ли, породе собак или об особых достоинствах некоего гибрида розы, не пропадает втуне.
Евреи, как правило, поразительно мало знают о природе. Карп вознамерился изжить эти и некоторые другие свойства, такие, в частности, как отвращение к дарам моря и склонность к самоуничижительным шуткам: и то и другое выдавало тебя с головой. Не самоненависть и не праздная прихоть пробивающегося наверх субъекта были тому причиной. Карп заплатил непомерную цену за свое еврейство. И хотел, когда в следующий раз будут сгонять в гетто, не попасть туда. Он уже много чего разузнал о католицизме и собирался, когда опять придется туго, перейти в католичество. Не потому, что хотел отступиться от своего народа. Просто хотел выжить, и обращение было частью этого плана.
Наконец Норман явился. Он ввалился в гостиную, глаза у него покраснели, потухли.
— Норман, — обрадовался Карп, — Норман, да ты пьян.
Норман упал на диван, снял очки.
— Я сегодня вечером прочел несколько страниц твоей книги, — сказал Карп, — и, должен тебе заметить, нашел много изъянов.
— Был бы тебе весьма благодарен, если бы ты не рылся в моих бумагах.
— Ты опоздал на ужин. Я зашел к тебе — посмотреть: вдруг ты заснул и…
— Глянь, а там моя рукопись, — сказал Норман. — В запертом чемодане, на самом дне.
— Ключ лежал на секретере.
Норман уже десять лет писал книгу «История Джона Драйдена и его эпохи»[72]. О книге он никому не говорил, это была работа для души. Если книгу когда-нибудь напечатают, что весьма сомнительно, он посвятит ее памяти отца, меж тем книга была его отдохновением — так другие пишут картинки по воскресеньям, — и он возвращался к ней снова и снова. Переделывал, оттачивал, работал — и это главное — в свое удовольствие. Норман хотел представить Драйдена и его время всесторонне. Окончить книгу много для него значило, он даже себе не признавался, как много: ведь этот, пусть не такой уж весомый, пусть шкрабский труд, должен был стать его личным вкладом в науку. Ну а пока, пока это была его отрада. Его территория, куда нет доступа никому. Укромный источник душевного равновесия для Нормана Прайса.
— Выпить хочешь? — спросил Карп.
— Карп, я ее люблю. Я люблю Салли.
Карп похлопал Нормана по спине.
— Ну, — сказал он. — Ну-ну.
— Как она могла предпочесть мне этого арийского гаденыша?
— Есть хочешь?
— Не хочу.
Карп налил Норману виски с содовой.
— Ты постарел, — сказал он. — Видно, смерть брата тяжело на тебе сказалась.
— Тяжело сказалась? Ничего подобного. Мне все нипочем. А ты не знал?
— Ну, — сказал Карп, — ну-ну.
— Почему я не набрался духу и не сказал Салли, как я ее люблю, — и случай представлялся?
— Ты точно не хочешь есть?
— Господи.
— Раз так, я поужинаю, если ты не против.
— Я уеду. Как только наберу денег, уеду на континент. Я должен избегать потрясений. Карп, я
