комнату.
Он считал себя отважным человеком, но теперь боялся пошевелиться. Угол здания, где он сидел, спасал от пуль, но не спасал от мороза. Он собирался с духом, чтобы встать проскочить несчастные три метра, которые простреливались с улицы. В сенях тоже было опасно, пули прошивали доски насквозь.
Вновь тишина. Но все знали, стоит кому-то высунуться из окна или произвести выстрел, как вновь начнется беспорядочная плотная стрельба по зданию с четырех сторон.
«Почему же она молчит? — думал Мандриков о своей, как ее называли ревкомовцы, сожительнице Елене Бирич. — Могла бы с ними о чём-то договориться.»
После первого обстрела здания, она добровольно согласилась пойти на переговоры. Никто из восьми мужчин, находившихся в здании, бывших участников различных воин, нынешние члены ревкома, не пожелали выйти с белым флагом на улицу. Она вышла. Стрелять в нее не стали. Всё-таки она была женой коммерсанта Трифона Бирича. И тесть ее, Павел Бирич, человек состоятельный, подчеркнуто не участвующий в революционных и контрреволюционных делах, пользовался большим уважением у всех жителей Ново-Мариинска. Возможно, ее задержали и отправили на разборку с мужем? Возможно, удерживают, как заложницу. Как ни как она являлась гражданской женой председателя революционного комитета.
Размышляя, Мандриков оттягивал момент броска к сеням.
Тишина затягивалась.
— Если они начнут штурм, — сказал из-за печки Фесенко, — я буду до последнего патрона отстреливаться. Хоть одного гада, но уложу.
— Замолчи! — Опять рявкнул на него Мандриков. — Они не такие дураки, чтобы лезть под пули.
И тут со стороны стрелявших послышалось:
— Бросайте оружие, одевайтесь и выходите по одному через дверь. Вы будете под прицелом. Жертвы ни к чему.
Первым принял решение Мандриков. Он вышвырнул в окно свой револьвер, встал, смело прошел к сеням, мимо простреливаемого окна. Он спешил, — боялся, что они передумают и вновь начнут стрелять. До ночи в этой продуваемой ветром, заледенелой избе ревкомовцам не продержаться.
Когда они все собрались в сенях и оделись, в комнате, за печкой раздался выстрел.
— Это Фесенко, — сказал Клещин. — Он грозился застрелиться, если мы будем сдаваться.
— Психопат! — выронил раздраженно, зло Мандриков. — Запомните, мы не сдаемся, мы выигрываем время. Наши подъедут из соседних поселков, и мы возвернём власть.
Мандриков был в теплой, из оленьего меха кухлянке, подпоясан ремнем, на голове лисья шапка. Так же тепло и добротно были одеты остальные члены ревкома.
— Надо что-то решить с раненным Гринчуком, — вдруг вспомнил о товарище по партии Мандриков.
— Нечего решать, он мёртв — ответил кто-то из ревкомовцев.
— Первым выйду я, — сказал Мандриков. — Они стрелять не посмеют. Не посмеют! — как заклинание повторил он.
Распахнул, закрытую на щеколду дверь, сделал шаг, переступая порог. Он держал голову прямо, сосредоточенно смотрел на здание через улицу, из окна, которого торчало несколько винтовочных стволов. Сошёл с крыльца по припорошенным снегом ступенькам. Руки вверх не поднимал. Не зачем. Оружие валялось в снегу у раскуроченного выстрелами окна.
Из дома напротив вышли трое. с винтовками на перевес.
— А где еще трое? — спросил один из них.
— Застрелены, — ответил за всех Мандриков.
— Топайте к бревенчатому сараю, — сказал всё тот же человек. — Там пока посидите.
До указанного сарая метров триста. Гуськом потянулись туда. Крепкая дубовая дверь была уже открыта.
Вошли в сарай, пахло плесневелой рыбой. В сарае, действительно, долгое время хранилась рыба. Дверь закрылась, клацнул замок. В бревенчатом сарае всего одно крохотное, даже голову не просунешь, оконце. Когда глаза привыкли к полумраку, все увидели в углу ворох соломы.
— Побеспокоились, — ехидно проронил Мандриков, отдирая от усов намерзшие снежинки, и направился к куче соломы — будем считать, что первый этап мы в задуманном направлении выиграли.
Он лег на солому, оставив место и для других ревкомовцев.
Видимо от чрезмерного волнения, от голода и от того, что наконец-то согрелся, Мандриков быстро заснул. Но спать ему пришлось недолго. Его разбудил Клещин. Широкое, с грубыми чертами лицо ревкомовца было взволновано.
— Что такое? — перепугался Мандриков.
— Смотри, что я в соломе нашел.
Клещин протянул председателю ревкома светящийся алый плод.
— Он наверняка отравлен! — выпалил Мандриков, первое, что пришло ему в голову. И оттолкнул руку Клещина с плодом. — Эти мерзавцы, на всё способны.
— Никто из нас никогда не видели такого плода, — продолжал Клещин. — Он легкий, как пух. Можа знамение какое?..
— Большевик в потусторонние силы не должен верить.
— А я и не верю, но знаменье бывает, — не уступал Клещин.
Тут в дверь постучали. Потом она приоткрылась.
— Кто тут у вас раненный? — спросили. — Ты, Клещин, что ли?
— Ну, я! Я, как человек, кровью истекаю, — ответил ревкомовец, пряча плод в карман.
— Выходи на перевязку.
Зажав плод в кармане, Клещин направился к выходу. Простреленную, замотанную порванной нательной рубахой руку, он держал под полушубком.
На улице он почувствовал, что плода в кармане нет. «Уронил, растяпа!» — с отчаянием подумал Клещин. Сделав еще несколько шагов, успокоился. «Может это и к лучшему, — решил он, — Чему быть, того не миновать. Уж больно плод странный был».
В санчасти Клещину сделали перевязку, поскольку от потери крови он сильно ослаб, врач попросил оставить его на время в больнице.
Более со своими соратниками, ревкомовцами он не увиделся.
Движение во времени.
Я стоял на мысу, у места впадения реки Казачки в лиман. Чуть левее, на льду ревкомовцев и расстреляли. Их повели, якобы, в тюрьму, которая тогда располагалась на другом берегу реки. Когда ревкомовцы вышли на лед, охрана разбежалась, из близлежащих домов открыли винтовочную стрельбу. Трое суток трупы лежали на льду. Потом местные жители перевезли убитых на санках к берегу, сложили в яму, в которой прежде хранилась рыба, приспали снегом. Земля была мерзлой, ни кому не захотелось долбить ее киркой. Через неделю будут расстреляны еще двое членов ревкома, которые вернулись из поездки по отдаленным селам. Это был комиссар охраны латыш Берзень и ингуш Мальсагов. И их тела сбросили в яму. Только ближе к весне яму присыпали землей.
Через пятьдесят лет, когда море стало размывать могилу ревкомовцев, решено было произвести перезахоронение, обожествленных большевиков.
Тогда я учился во втором классе. Всей школой нас выстроили на площади. Мы держали в руках цветы, После митинга, когда гробы с телами ревкомовцев опустили в новые могилы, вырытые на высоком берегу лимана, где стоял памятник им, мы возложили цветы на могилы.
Не прошло и тридцати лет, после перезахоронения ревкомовцев, а о них уже не помнили, не говорили.
Памятник еще стоит, но это скорее, памятник, памятнику. Подумалось, что из жизни ушли такие молодые ребята. Но какую бурную, полную опасностей они прожили жизнь!
Что их толкало на бунт и революцию? Жажда власти, стремление к богатству? Они были малограмотны, амбициозны. Пассионарии по Гумелеву?
Размышляя об этом, я прошел по косе к причалу. Он был пуст. Пассажирский катер только отошел. Он
