ко мне, и, когда приблизилась, я поразил ее стрелой. Не приходилось видеть мне такого прекрасного животного, и не слыхал я о таком ни от кого. Пожалел я о ее смерти, но, когда увидел, что в ней еще теплилась жизнь, сказал своему слуге: «Подними ее и отнеси ко мне, быть может, она не умрет».
Я велел ее поднять и отнести туда, где я почивал. Я сел и положил ее голову себе на колени. Увидел я, что рожки у нее были золотые, голова и уши — черные, нос — белый, спина — желтая, шея и грудь — белые, копытца — черные. И была она необычайно хороша собой. Защемило у меня сердце, и я столько плакал, что омылся своими слезами. И заговорила тут газель человечьим голосом: «Для тебя было бы лучше, если бы не убивал ты меня, но, раз уж убил по своей молодости и поспешности, разве плач тебе поможет? Вырежи из моей правой ноги бабку, и она такую службу тебе сослужит, какую я могла сослужить». Я спросил: «В чем она мне поможет? И зачем мне жить без тебя, я этой же рукой, убившей тебя, убью и себя!» Она сказала: «Зачем тебе убивать себя? Погибла я, а тебе ни в чем не будет отказа. Я пришла сюда, чтобы сказать тебе, что во всем мире только дочь Яхонтового царя достойна тебя. Она владеет многими богатствами и целым царством, но нет у нее ни отца, ни матери, ни брата, царство ее разорено. Хотела я повести тебя к ней, чтобы ты женился на ней и управлял ее царством. Теперь же я умираю, а ты вынь мою правую бабку. Свиты с собой не бери, а то не дойдешь, царевна сидит в неприступной скале. Брось бабку и, где она станет жохом, туда и иди». Сказав это, газель умерла на моих коленях. Когда она умерла, я стал плакать и бить себя по голове, потом вынул у нее правую бабку, и заныло мое сердце из-за того, что я убил такое необыкновенное животное и отрезал у него ногу. Я столько плакал во сне, что едва не умер, а слугам я казался спящим, и они не могли меня разбудить. Так миновал день, и молвил царь: «Что случилось с моим сыном, почему он до сего времени не проснулся?» Подошел он ко мне, и когда взглянул на меня, то я был бездыханным и посиневшим. Поднялся крик и плач, с превеликим трудом привели меня в чувство. Царь и его свита окружили меня, обнимал меня отец, ласкал и спрашивал: «Что приключилось с тобой и почему ты молчишь?»
Когда я пришел в себя и увидел царя в таком смятении, я обнаружил, что в руке держу бабку. Я сам этому удивился. Ничего другого сказать не смог и только вымолвил: «Во сне я убил волшебную газель, этим я был опечален и поэтому плакал». Но косточку ту я никому тогда не показал. Старался все скрыть и развеять свою печаль. Но не тут-то было, не шли мне впрок ни питье, ни еда, ни отдых. Пропало у меня желание садиться на коня и ездить на охоту, и находился я долго в таком оцепенении. Спрашивали и умоляли меня: «Чего ты хочешь, почему ничего не скажешь?» А что я мог сказать? Я знал, что меня не отпустят, и старался не поддаваться [печали], но не мог справиться с нею.
Однажды ночью одолела меня горькая тоска, я не выдержал, встал и тайком выбрался из дворца. Помянул я господа и пошел не той дорогой, которой обычно ходил, а той, на которой не мог встретить никого из придворных. Подошел я к воротам, что вблизи яхонтового прииска, и сказал мастерам: «Приведите мне доброго коня, хочу я осмотреть прииск». Спросили они меня, отчего я пришел пешком. Я ответил: «Я охотился поблизости, ночь провел на стоянке, а сегодня утром запала мне в голову одна мысль — хочу, чтоб сделали мне некую дивную вещь». Пошли они, и каждый привел по коню в прекрасной сбруе. Все были хороши, но лучше всех был один, белый в яблоках. Привел его некий купец, такого коня и в конюшнях моего отца не найдешь. Сел я на него, поблагодарил купца и поехал, никого не захотел в провожатые.
Поехал я и стал расспрашивать у искателей яхонтов, какому камню какая цена и что из него можно сделать. Доложили они мне обо всем и поднесли много самоцветов. Потом я спросил: «Есть ли в других царствах яхонтовые прииски и где самые лучшие камни?» Спросил я это по своему незнанию, и они мне сказали: «Есть и в других странах прииски, но таких замечательных камней, как здесь, нет нигде — разве только в стране франков можно найти лучше», — «Так это короля франков [71] величают Яхонтовым царем?» — спросил я. Они ответили: «Это воистину так!» Я оставил мастерам камни и сказал: «Со мной нет слуги, а я один всего не увезу. Пусть останутся здесь, а вы сделайте из них паланкин, подобного которому никто не видывал, и, когда я пришлю за ним человека, отправьте с ним». Затем я велел отпереть ворота, будто бы желая поглядеть, что за ними.
Вышел я, мастера — за мной. Тогда я обратился к ним: «Вы своих дел не бросайте, я скоро вернусь». Пришпорил я коня и поскакал куда глаза глядят. Устал конь, остановился. Огляделся я по сторонам, почувствовал, что голоден. Кроме одной сабли, я ничего с собой не взял. Пригорюнился: «Отчего я так налегке в путь отправился!» Но тут гляжу: серна бежит, я погнался за ней, замахнулся саблей и убил ее, развел огонь, мясо изжарил, поел и снова сел на коня. Бросил кость той газели и поехал, куда она указывала.
Долго я ехал так, пал мой конь, и дальше шел я пешком, терпя голод и жажду, как безумный, я брел в поисках той девы, перевязь моей сабли истончилась, моя одежда истрепалась, убил я зверя, сшил его шкуру лыком и надел на себя. Шел я, преодолевая трудности, семь лет. Где почувствую усталость, там же на землю ложусь. Проголодавшись, убивал птицу или зверя и насыщался их мясом. Одеждой служила мне звериная шкура. Если встречал кого, расспрашивал о той царевне, но никто о ней слыхом не слыхивал. Я же отрубал всем встречным головы, чтобы не пошла обо мне молва по свету.
Истосковался я, измучился, решил возвращаться назад. Смотрю: впереди густой лес. Вошел я в чащу, а там ручей протекает, а на берегу — тень густая и трава-мурава в цветах. Понравилось мне, и я там прилег. Лежал я и думал: «Если я вернусь — мучения мои зря пропадут, если же пойду дальше — царевны этой, видно, нет на белом свете, а если и была, то умерла, сон мой оказался пустым, и я зря погибну, а родители мои не вынесут столь долгой разлуки со мной. Вдруг и они умрут, и их бесценный престол останется без наследника, и город разорят враги. А я тут на земле валяюсь, мое изнеженное тело исцарапано грубой шкурой и покрыто язвами, стан мой, стройный, как кипарис, согнулся, подобно луку. При мне, повелителе огромной свиты, нет ни одного слуги, чтоб засыпать меня землей, когда я испущу дух. Труп мой останется без призора и достанется на съедение хищникам».
Так я говорил и лил горючие слезы. Но после сказал я себе: «Что проку в напрасных слезах? Раз уж из-за одного сна бросил я такое богатство и славу и столь долго скитаюсь по свету, чего теперь возвращаться? Каждый вправе будет сказать мне: «Ты, никак, ума лишился!» Никто меня мужчиной считать не станет, лучше уж пойду туда, куда течет этот ручей. Может, узнаю о ней что-нибудь, а нет, так набреду на человеческое жилье, хоть наймусь к кому-нибудь в слуги».
Встал я и пошел вдоль ручья. Вижу — ограда из черного блестящего камня, такая высокая, что и аркана на нее не закинешь, а в ширину глазом не охватишь. Сказал я себе: «Это наверняка городская стена, а за ней будет царский дворец с престолом». Пошел я вдоль ограды и через два дня добрался до ворот. Увидел я город, возведенный из гладко отесанных камней, столь прекрасных, что показались они мне лучше жемчугов и самоцветов. Удивился я безлюдью в таком большом городе. Обошел я базар, сады, лавки ремесленников, караван-сараи и нигде не встретил живой души. Поразился я: «Неужто вымер целый город, а может, его только что выстроили и еще не обжили? Но где-то же должны быть люди».
Целый день и всю ночь до рассвета бродил я по городу и не слышал даже человеческого голоса. Утром вышел за городскую ограду, посреди поля возвышался, подобно черной горе, дом — словно огромная пещера. Вела в него одна дверь — из басрской стали[72], высотой в два копья и шириной в одно копье да еще в три сажени. Из дома доносились странные звуки, повергающие человека в ужас. Но я сказал: «Пойду погляжу, что там такое». Пригляделся я и заметил, что дверь открывается и закрывается, будто внутри огромное чудовище: как вдохнет — дверь закроется, выдохнет — откроется. Улучил я мгновение и, вбежав внутрь, остановился. Тьма была хуже, чем в аду. Во мраке я едва разглядел огромного Белого дэва. Лежал он на полу, с трудом умещаясь, лик его был подобен гишеру, тело величиной с гору, волосы спускались до щиколоток, если встанет такой — макушкой в облака упрется. Голову его покрывал страшный железный шлем. Испугался я и подумал: «Наверное, он этот город разорил и я найду здесь свой конец». Но тотчас сказал я сердцу своему: «Что же размякло ты в час испытаний!» Помянул я господа, вынул свою саблю, но ею я бы и одного пальца дэву не отсек. Спрятал я свою саблю и обошел вокруг чудовища. У его изголовья висели меч и палица.
Подумал я: «А вдруг не удержу я палицу, выпущу из рук и дэв проснется?» Вытащил я меч, подбодрил себя, смело ринулся на чудовище и его же мечом отсек ему ногу. Оказывается, ему уже было время проснуться, от боли жизнь стала ему не мила. Разъяренный, он так ударил меня, что я выронил щит. Я отскочил назад и удержал в руке меч. Вскричал дэв: «Горе мне, пропал я ни за что, свинья эта жизни меня
