полетел бы я, подобно камню из пращи. Изрыгал он пламя и в гневе кричал мне: «Для чего ты явился сюда, дурень, что теперь будешь делать? Это поле мое, ширины в нем десять фарсангов, звезды на него с небес глянуть не смеют, и орел над ним не пролетит из страха передо мной — как же ты посмел явиться сюда»! Двинулся на меня дракон, разинув пасть. Я стал наступать на него и воскликнул: «Я — одинокий воин, но, ежели столкнусь с горой или скалой, рассеку, словно хурму, ножом. Что ты возомнил о себе, нечистый, пристанище дьявола!»
Выпустил я одну стрелу и всадил ему в глотку. Потом схватился за меч и подскочил к нему, бегом чуть ли не на хребет ему взобрался, но видел я, что силой уступал ему. Закручинился я и попросил у создателя силы. В это время и мой конь подоспел, зубами впился ему в загривок. Я же рассек дракона мечом пополам. От крови его заалело все поле, а от духа его поганого стало мне дурно.
Расправившись с ним, пошел я к роднику, чтобы смыть его кровь. Сел в тень передохнуть. И в тот день больше никуда не пошел.
Когда настало следующее утро и блистающее солнце осветило землю, я встал, умыл руки и лицо, вручил богу свою судьбу, сел на своего отважного коня и пустился в путь. Ехал я много дней и много ночей. После смерти дракона ехал я сорок дней. На рассвете подъехал к огромной горе, алой, словно кровь. Сказал я: «Может, та дева сидит в этой скале и, оттого что скала красная, и называют ее дочерью Яхонтового царя?»
Пошел я. Думал — это скала, а оказался дэв. Как приблизился я, он двинулся на меня с таким грохотом, словно гром загремел. Сначала я закручинился: «Как мне с ним справиться», — думаю. Но потом сказал себе: «Вот чем грозил мне Черный дэв. Но если я не опротивел богу, то и этот со мной не совладает!»
Как поднялся он и взлетел в воздух силой колдовства — ноги его не стояли на земле, — тогда и я вскричал и метнул в него палицу Черного дэва. Конь мой быстро отскочил в сторону, помчался быстрее стрелы и, отдалившись от дэва, остановился. А палица та, оказывается, угодила дэву в грудь, пробила ее и вышла насквозь. Взревел дэв и грохнулся оземь с такой силой, что все поле содрогнулось. Если бы мой конь не отскочил, он бы раздавил и меня с конем. Упав, он был еще жив, я же решил, что он мертв, и подошел, чтобы снять с него оружие. Он едва дышал и сказал: «Шел ты по другому делу, но бог пожелал, чтобы ты явился истребить нас, иначе сам ты бы никогда не смог, да и не додумался бы, что нас надо убивать нашим же оружием. Я свое получил, теперь выслушай меня как следует. Я знаю, куда ты идешь, я там бывал не раз и с помощью той газели не одного молодца сюда заманивал. Но ты превзошел меня отвагой и умом. Ты близок к цели. Не завтра, так послезавтра к обеду ты подойдешь к той самой скале. Там конь тебе не поможет, придется карабкаться самому. Одолеешь скалу — увидишь ручей, вода в нем слаще шербета и ароматнее амбры и мускуса. У ручья стоит беседка из алого яхонта, в ней престол — тоже яхонтовый. Второй престол стоит перед бассейном, и сидящий на нем может видеть весь ручей и площадь. Есть там также рукомойник и таз из бирюзы, и на них начертана вся история той девы. Если туда доберешься и сделаешь все, как написано, значит, красавица — твоя судьба и никто тебе препятствовать не сможет. Если же нет, как бы ни старался, ничего не добьешься. У девы есть слепая кормилица, искусная в колдовских чарах. Она-то впустит тебя, но так затворит за тобой дверь, что хоть всю жизнь алмазным топором бей — не пробьешь. Я ни разу не сумел исполнить всего, что там начертано. Хотя, наверное, кормилица эта предпочла бы меня тебе». С этими словами дэв достал тамбурин и передал мне: «Лучше этого ничего не поможет тебе». Дэв испустил дух, а я отправился дальше. Ехал я два дня; на третий, не успело взойти солнце, подъехал к горе, которая вершиной упиралась в облака. Отпустил я коня у ее подножия и сказал ему: «Пока не узнаешь, жив я или мертв, до тех пор никуда отсюда не уходи, пасись себе спокойно и избегай опасности».
С великим трудом я одолел крутую гору и добрался до дивно сверкающей беседки и бассейна. Умылся, вознес господу молитву и попросил избавления от колдовских чар, испил воды, сел на тот престол[73] и увидел рукомойник и таз.
Было там начертано: «Я, королева страны франков, привела сюда свою дочь Гулар и поместила в сей неприступной скале, посадила в яхонтовый паланкин, ибо под солнцем не было ей подобной: ликом она равна солнцу, станом — кипарису, волосы ее схожи с гишером и ароматны, как мускус и амбра, зубы ее напоминают нанизанный жемчуг. Голос ее приятнее соловьиного пения в саду роз, а шея подобна цветнику, грудь ее — как небо, усеянное звездами. Исполнена она красы, словно Эдем. Я спрятала ее от людских взоров, ибо нет у нее отца и, беззащитной, ею могли завладеть силой либо колдовством. Ныне живет она не в нужде, окруженная царскими почестями. Пусть никто не пытается добиваться ее силой, он только повредит себе!»
Вот что было начертано на том рукомойнике. Надпись на тазе гласила: «Блажен муж, который выведет отсюда царевну, а кормилицу ее слепую оставит здесь. Служанку черноокую и многих других пусть возьмет с собой. Кормилица — дьявольское отродье, сладить с ней трудно. А служанка, что видит, обо всем ей докладывает. Кто за это дело возьмется, должен принести с собой тамбурин и сесть у входа в пещеру, где находится паланкин светила Гулар. Пусть он играет и жалобно напевает об испытаниях, которые перенес. Сколько бы его ни уговаривали, не должен он ни отвечать, ни входить в пещеру. До тех пор должен играть, пока дева сама не выйдет из пещеры. Тогда должен он поведать ей о своих бедах и смягчить ее сердце. От жалости вспыхнет в ней любовь, но служанка ни за что не расстанется с ней. Надо взять их обеих и идти. Если он хочет, пусть там же воцарится, сокровищ и богатств там достаточно; не хочет, пусть поступает согласно своей воле».
Прочел я это поучение, возрадовался, взял тамбурин и пошел по тропинке. Как подошел к пещере, сел у входа и стал жалобно причитать, вспоминая свои злоключения.
Стал Я на тамбурине играть и плакать: «Горе тебе, Гостам, покинувший престол и венец, с родителями разлученный, долгой дорогой утомленный! Ты попирал ногами парчу и ковры, жемчугами и самоцветами осыпал нищих, забавляясь, плетью убивал львов и тигров, золотым чоганом гонял яхонтовый меч. Сидя на горячем скакуне, ты радовал бесчисленную рать, одной стрелой поражал трех зверей. Тебе не надоело раздавать царства и престолы, не утомлялся ты от пиров и охоты. Ночи ты проводил на высоком ложе, осыпанном драгоценными камнями, тебя холили твои родители, сыновья вельмож толпились вокруг и воскуривали фимиам, музыканты услаждали твой слух игрой и пением. Два дня кряду не надевал ты одного и того же венца и не садился на один и тот же трон. Ты никогда не выезжал на одном и том же коне и не облачал скакуна в ту же сбрую. Светила небесные подчинялись тебе, а светила земные не смели уклоняться от твоих объятий. Но огонь любви охватил тебя, и вот уже семь лет, как ты идешь пешком, босой, и поле окрашивается кровью, сочащейся из твоих ног. Не знаешь ты отдыха ни днем, ни ночью, твое изнеженное тело вянет под грубыми звериными шкурами, валяешься ты на сырой земле под открытым небом, колеблешься под ветром, подобно кипарису. Вместо мяча гоняешься ты за дикими зверями, вместо львов и тигров охотишься за драконами, вместо дичи поражаешь дэвов, а вместо блестящей свиты тебя окружают колдуны. Вместо изысканных яств ты питаешься травой, вместо тончайших вин хлебнул ты крови и пота. А других испытаний твоих и вовсе не перечислить! Но никакие страдания не помогли исполнению твоего сердечного желания, не нашел ты ту, что затушит адское пламя».
Так я плакал и жалобно причитал под звуки тамбурина, а они [те, кто был в пещере], внимали мне: наслаждались моим голосом и жаждали увидеть меня. Но я был скрыт скалой, и тогда взмолились они: «Кто бы ты ни был, войди в пещеру, дай поглядеть на твой лик! Может, мы сумеем тебе помочь!» Но я не отзывался, не прекращал плакать и причитал все более горестно. Сжалилась надо мной красавица и стала упрашивать кормилицу: «Позволь мне только за дверь выглянуть, поглядеть, кто это поет!» Но отвечала ей та змея подколодная: «Нечего тебе глядеть, кто там может быть!»
От жалости ко мне горько плакала царевна, со слезами горючими молила няньку и ту черноокую служанку: «Хочу я узнать, что это за голос такой. Если это человек, то почему не появляется, а если меня хочет выманить, то пусть господь не допустит, чтобы я взглянула на его лицо. Если это колдовские чары, то от них охранит меня святость родителей моих, развеются они, и не будет больше слышно этого голоса». Сказала служанка: «Отпусти ее, иначе она разорвется от рыданий и слез. Что делать, пусть выходит и, если хочет, пусть хоть со скалы кидается». Не могла кормилица справиться со строптивой, сказала: «Ступай и
