«Ат-та-та! — подумал Сорокин. — Моралист, неисправимый моралист. Таких, как эта тетя, перевоспитывают страхом, а не убеждениями. Пилюли помогают только вначале. Если болезнь запущена, без хирургической операции не обойтись. Да и в самой ли тетке дело? Она носитель инфекции. Социальной инфекции. Ее надо изолировать, не тратя времени на нотации. Чтобы не заражала других жадностью, обманчивой верой в возможность легкой жизни за чужой счет. Есть, наверное, такой вирус, вызывающий ненасытную жадность. Должен быть. Иначе откуда эта болезнь души человеческой?»
— А чего я сделала государству? — с вызовом сказала тетка, подавшись вперед. Теперь она смотрела на следователя не растерянно, не испуганно — зло. — Что я, воровала, как другие?
За стеной громко захохотали. Тетка быстро повернулась на смех, готовая ругаться, но увидела закрытую наглухо дверь: за стенкой смеялись по какому-то другому поводу. И оттого, что некого было ругать, она вдруг опала, оплыла вся, словно кусок пластилина у печки.
— Но при всех этих «благодеяниях» вы себя не очень-то забывали.
— А кто себя забывает, кто? Вы, что ли?
— На сегодня хватит, — устало сказал следователь.
Когда женщина ушла, он еще минуту сидел неподвижно, не глядя на Сорокина.
— Извините, Виктор Иванович, — сказал наконец, не поднимая глаз от бумаг.
— Да, брат. Вам бы воспитателем быть.
— Не понимаю я их, — воскликнул следователь, растерянно пожимая плечами. — Сколько работаю, а не понимаю. Ведь жалко же ее. Вы бы видели, какая в девках была! А теперь — кожа да кости. Извела себя и всех жадностью. Это же медленное самоубийство!
— И хорошо, что не понимаете, — сказал Сорокин. Он встал и пошел к двери. — А Братика надо бы поискать. Все-таки ниточка.
В коридоре он столкнулся с начальником уголовного розыска майором милиции Коноваловым.
— Мне сказали, что вы пришли. Я вас ищу, ищу, — обрадованно говорил Коновалов, пожимая Сорокину руку и нагибаясь. Его называли «дядей Степой», и, сколько Сорокин помнил, Коновалов при встречах со старшими начальниками всегда стеснялся своего роста.
— Ладно, ладно, — говорил Сорокин, входя в его кабинет. — Ты мне лучше столик поставь. Вот тут, скажем.
— Мой, пожалуйста.
— Твой не годится. Скажешь потом: во всем виноват тот, кто сидел за столом начальника.
— Виктор Иванович!
— Ладно, ладно. С этой минуты мы с тобой сослуживцы, а стало быть, уж извини, придется на «ты». Так что поставь-ка столик. Твой помощник может вот тут сидеть?
— Конечно, товарищ подполковник! Сейчас и организуем.
Он вышел, и уже через минуту дверь отворилась, и в нее втиснулась широкая спина молодого парня, втаскивающего стол.
— Лейтенант Сидоркин, — представил его Коновалов. — Инспектор нашего уголовного розыска.
— Будем знакомы, товарищ Сидоркин.
— Он у нас самый везучий.
Сорокин с любопытством взглянул на лейтенанта. Хотел пошутить, что это, мол, по традиции — везение, потому что лейтенанты Сидоркины, как и майоры Пронины, — любимцы всех сочинителей детективов. Но только усмехнулся про себя, сел и удовлетворенно поерзал на стуле:
— Что ж, товарищи, поскольку я теперь член вашего коллектива, давайте проводить совещание…
II
Писать заметки в стенгазету для инспектора таможенной службы Головкина было сущим бедствием. А тут приходилось писать для городской газеты. Он ходил по истоптанной ковровой дорожке кабинета и никак не мог придумать начало.
— Что знают люди о таможне? — спрашивал начальник, наставляя его на «писательский подвиг». И сам отвечал: — Ничего не знают. Борьба с проникновением через границу контрабандных товаров? Это ж — толика. Главное, из-за чего у нас голова болит, — внешнеторговые грузы. Поцарапают при погрузке какой- нибудь агрегат, кого ругают? А маркировка, упаковка грузов? Ящики сбиты не по правилам, буквы не того размера, как полагается. Не мы делаем, но мы виноваты, что отправили.
Говорить Головкин и сам был мастер. Но не писать. К тому же такую статью, в которой на двух страницах надо было сказать все.
Он подошел к столу, нерешительно написал заголовок: «Что такое таможня». И сразу засомневался в необходимости предавать огласке все таможенные секреты и, зачеркнув написанное, решительно вывел другое — «Ответственность за контрабанду».
«Контрабанда — это незаконный вывоз или ввоз товаров и иных ценностей через Государственную границу СССР. Она наносит большой экономический и политический вред. За контрабандную деятельность предусмотрена уголовная и административная ответственность. Уголовная ответственность наступает за незаконное перемещение товаров или иных ценностей через Государственную границу СССР, с сокрытием предметов в специальных хранилищах, либо с обманным использованием таможенных и иных документов, либо в крупных размерах, либо группой лиц, организовавшихся для занятия контрабандой, либо должностным лицом с использованием служебного положения…»
Головкин перечитал написанное, поморщился и решительно зачеркнул все.
— «Либо, либо», — передразнил он себя. — Сплошная уголовная ответственность.
«За скупку и продажу валюты и валютных ценностей, — вновь начал писать он, — если стоимость предметов незаконной сделки не превышает 25 рублей по официальному курсу Государственного банка СССР, ответственность наступает по Указу Президиума Верховного Совета СССР от 25 марта 1970 года. В тех случаях, когда незаконная сделка с валютой и валютными ценностями превышает эту сумму, виновные наказываются по статье 88 Уголовного кодекса РСФСР как за нарушение правил о валютных операциях…»
— Тьфу ты, как наваждение! — выругался Головкин. — Контрабандой занимаются единицы, а рычим на всех. Ну и что? — возразил он сам себе. — Пусть все знают, чем это грозит…
В дверь постучали, и Головкин обрадовался, узнав по стуку своего давнего друга, контролера пограничного КПП прапорщика Соловьева.
— Ты-то мне и нужен! — воскликнул Головкин, подбегая к двери. — Что, по-твоему, таможня? Наше оружие — закон? А закон — это меч, какой стороной ни ударь — отсечешь, верно?
— Вроде бы, — улыбнулся Соловьев, привыкший к напористой разговорчивости друга.
— Суть правовой пропаганды сводится к тому, чтобы люди знали законы и понимали необходимость их нелицеприятности и безжалостности. Так ведь? Закон не может быть ватным. Это был бы не закон, а самое настоящее беззаконие. Таможня не должна брать на себя воспитательные функции. Таможня — как пограничная застава на экономическом рубеже страны. Впрочем, и на политическом тоже.
— Ты не забыл? «Аэлиту» отправляем, — спокойно прервал его Соловьев. — Ваши уже собрались, тебя ждут.
— Вот черт, — выругался Головкин. И заулыбался облегченно. — Ладно, потом напишу.
«Аэлита» совсем не соответствовала своему изящному названию. Это был низкосидящий широкоскулый сухогруз, заставленный контейнерами по самый мостик. Только ядовито-охряные, принайтовленные к мачтам стрелы кранов, резко выделяясь на фоне сочно-голубого неба, напоминали тонкие руки, молитвенно воздетые ввысь.
