вернусь.
— Ужинал хоть? Нет! Я так и знала.
— Потом, Зиночка, когда приду.
Он вышел из дому и направился в сторону Крымской. Пересек улицу, вошел во двор. Во дворе полно народу: жильцы играют в лото.
— Здравствуйте! Здесь живет актриса Ручьева?
С ним поздоровались вразнобой, оглядывая с удивлением: командир Красной Армии? Старуха- армянка провела его в глубину двора и указала на дверь. Иргизов постучал. Никто не отозвался. Он постучал еще раз и толкнул плечом дверь. Она подалась с тихим скрипом. Иргизов вошел в сенцы, затем в комнату. Остановился у порога: темно, ничего не видно.
— Нина! — позвал негромко.
— Кто здесь? — испуганно вскрикнула она и кинулась к столу за спичками.
— Это я… Иргизов, — засмеялся он.
— Боже, Иргизов! Как ты меня нашел? — Нина зажгла лампу и подала ему стул. — Садись.
— Я пришел домой, — заговорил он, волнуясь, — и у меня возникло такое чувство, будто я навсегда потерял тебя. Два часа, пока не видел тебя, показались мне мукой. Я люблю тебя… Люблю…
— Не надо лгать, — сказала она, поправляя халат и прикрывая грудь. — Неужели ты думаешь, я такая глупенькая, и не понимаю — что между нами произошло? Случай бросил нас в объятия друг к другу. А еще точнее — хмель. Ты ведь и сам, пожалуй, раньше меня понял всю пошлость нашей встречи.
— Прости, Нина…
— За что прощать-то? — Она отошла к окну. — Ты ни в чем не виноват. Можешь идти спокойно. Не терзайся, забудь обо всем.
Иргизов не двинулся с места — лишь тяжко вздохнул и, облокотившись на стол, отвернулся. Смотрел на стену, на бархатный гобелен и чувствовал себя несчастнейшим человеком. Он думал, как же вернуть то прекрасное, то нежное, то несравненное ни с чем, что он испытал при встрече с ней! Неужели никогда не повторятся эти счастливые минуты? Она смотрела на него, видела, как менялось выражение его лица, какую неподдельную муку выражал его взгляд, как горько кривились губы, и поняла: он, действительно, влюблен в нее.
— Иргизов, милый, — сказала она дрогнувшим голосом. — Ну, зачем нам с тобой дурная слава? Я не могу стать любовницей. Я споткнулась в жизни, наделала глупостей, но я не лишена права на счастье.
Нина вышла в сенцы, и Иргизов слышал, как она возится с примусом, разжигая его. Затем она торопливо вернулась в комнату, бросила на ходу: «Извини, я быстренько сварю кофе», и вновь занялась в сенцах примусом. Он кивнул ей в знак согласия и взял с туалетного столика фотоальбом в бархатных корках. Раскрыв его, увидел большое фото: стройный подтянутый комбриг стоял, опершись рукой на тумбочку, и слегка улыбался. «Наверное, это ее бывший муж, — подумал Иргизов. — Он перевернул страницу и увидел этого же военного с женщиной в светлом платье. «Может быть, это ее отец и мать?» Нина внесла кофейник, распространяя на всю комнату пряный запах кофе.
— Нина, кто это? — спросил он.
Поставив на стол две чашки, она налила в них кофе и, садясь рядом, заглянула в альбом:
— Это мой отец. Погиб в двадцатом, в Крыму.
— Как? — вырвалось у него. — А я думал…
— Погиб мой отец, — печально повторила Нина. — Уехал туда, в штаб Фрунзе и, как рассказывают сослуживцы, погиб в первом же бою. А это мама, — пояснила она и, подумав, доверительно сказала: — Четыре года поплакала и вышла за другого. За одного бухгалтера. Я не смогла его терпеть. Слизняк какой- то. Что она в нем нашла? А сама она — прелесть. Когда я была маленькой, мама мне рассказывала множество сказок, но больше всего я любила сказку о принце и бедной девушке, которая все время ждала — когда же за ней приедет принц на коне? И вот, уже после революции, по-моему, в девятнадцатом, когда папина бригада стояла в Саратове, к нам домой стали приезжать конники. Наш дом стоял на откосе, над Волгой. Представь себе — появляется на бугре кавалерист, складывает ладони рупором и зовет: «Комбриг Ручьев, на вы-ы-ход!» Папа мгновенно выходит во двор и дает знак, что сейчас придет. А мама, бывало, говорит: «Дождешься, Ниночка, и за тобой вот так приедет твой принц». Как-то отец услышал эти мамины слова и поправил ее: «Тогда уж не принц, а красный рыцарь революции — это куда романтичнее!» Сегодня, когда ты появился на откосе у Золотого ключа, во мне все перевернулось. Увидев тебя, я подумала: «Это мой Красный рыцарь», и позвала. Может быть, это судьба? — Нина застенчиво улыбнулась, и Иргизов непроизвольно потянулся к ее руке, зажал в ладони и поднес к губам.
— Хорошо, если судьба, — сказал, не выпуская ее ладонь. — Я всю жизнь буду благодарить эту судьбу.
Нина еще раз улыбнулась, но уже грустно, словно жалея о чем-то, и проговорила со вздохом:
— Жаль, что эта судьба не пришла к нам два года назад. Два года назад я закончила театральное училище, пришла в театр и оказалась в липких руках пьяницы и бабника. Я думала, вместе с новой жизнью по-новому заживет и театр. Но я оказалась в такой обывательской богеме, в такой патриархальной обстановке, что не вынесла ее и ушла. Уехала сюда с подругой. А тут тоже осколки старого мира, а не современные артисты. Все понимают, что надо создавать театр нового типа, театр — на современном репертуаре, с новой системой: с системой Станиславского, — но только понимают. Дальше дело не движется. Сплошная буффонада, а не драма. Больше кривляний, чем души.
Нина говорила о своем наболевшем, говорила это впервые — до встречи с Иргизовым никому не жаловалась, не роптала на серятину театральной жизни. Это с его появлением она почувствовала крайнюю необходимость высказаться вот так, как говорила сейчас. Иргизову многое было непонятно. Он не знал, кто такой Станиславский, что за система у него, что такое репертуар, буффонада, и, слушая Нину, терялся, не в силах поддержать беседу.
— Нина, прости, — признался он. — Я ничего не смыслю в том, что ты мне говоришь, но мне очень интересно. Я ведь говорил тебе там, на ключе, что мы часто ходим коллективно на спектакли. В театре я и увидел тебя впервые.
— Дану, что ты! — успокоила она его. — Я все понимаю. Я говорю о самых несложных вещах. Просто тебе все это незнакомо. Я тоже, наверное, многое не пойму из твоей биографии. Расскажи о себе.
И он охотно, и тоже впервые в жизни, начал рассказывать о своем детстве и юности, о том, как стал красноармейцем и оказался в Каракумских песках.
XI
Иргизова нежданно-негаданно навестил Морозов: пришел в девять вечера. Самого дома не застал. Зина встретила черноусого, коренастого командира в военной форме несколько растерянно — сразу не смогла сообразить, откуда он взялся. Будто бы не здешний — ни разу в Полторацке не видела, а внешность знакомая. Морозов тоже не признал в семнадцатилетней красавице ту костлявую, стриженную под «барана», Зинку, которую видел восьмилетней девчонкой, когда заезжал на несколько дней домой в Покровку.
— А вы, что ж, не жена ли Иргизову будете? — спросил Морозов, уважительно оглядывая девушку.
— Неужто на жену я похожа? — по-детски захихикала Зинка. — Сестра я ему буду. Невенчанная еще…
— Это какая же сестра, — опять не узнал ее Морозов. — Я видел в Покровке, когда приезжал, голенастую девчонку, уж не ты ли тогда была?
— А-а, вспомнила! — Зина засветилась от щедрой улыбки. — Вы же — Сергей Кузьмич Морозов, который на задах, за бабкой Меланьей в избе с камышовой крышей жил! Угадала?
— Он самый, чего тут гадать, — осмелел и почувствовал себя вовсе своим в этом доме Морозов. — Ванька-то где? Поздно уж — пора бы ему быть дома.
— Да ведь только девять, разве это поздно! — не согласилась Зина. — Он всегда приходит в
