— Нет, не плакал, но все равно нельзя так. Посмотри что у тебя на шее?
Нина погладила рукой левее подбородка, прикрывая след от губной помады.
— Не обращай внимания. Это один из наших, когда ставили отрывок, чмокнул меня.
— Он что, красит губы?
— Когда выходит на сцену — да. Я же тебе сказала — чмокнул вовремя спектакля, так положено по пьесе.
За завтраком Зина упорно молчала. Нина, понимая ее состояние, вздыхала. Наконец, молчание стало тягостным.
— Ну, Зинуля, — сказала она с упреком. — С тобой не соскучишься. Неужели ты думаешь, я тебе должна рассказывать обо всем на свете? Если я начну рассказывать — тебе же будет неловко. Не всегда чистая правда доставляет радость и удовольствие. Ну, неудобно мне говорить тебе о том, где я вчера была! Ты-то, конечно, считаешь: закатилась актриса со своими воздыхателями в укромное местечко к какому- нибудь там зеленому арыку, под деревья. Скатерть у них самобранка, вино, закуска. А я ночевала в пыльной палатке с твоим братом. Вчера, когда ехали из Фирюзы, меня осенило: дай, думаю, заеду к Ване — это же совсем недалеко. Наши пошли навстречу… Подъезжаем к городищу — там целый палаточный лагерь. Смотрю — выходит из-под полога мой Иргизов, с черепками. Увидел меня, сунул черепки в карман своего парусинового пиджака — и ко мне… Ну, что дальше рассказывать-то! — смутилась Нина, — сама должна понимать — что дальше. Затянул меня в свою палатку, а режиссеру сказал: поезжайте, мол, без Ручьевой, я ее завтра утром с первой машиной отправлю. Нужны еще какие-нибудь подробности?
Зина стыдливо зарумянилась, поднялась со стула и, зайдя сзади, обняла невестку за плечи:
— Прости, Ниночка, я больше не буду тебя спрашивать о таких вещах. Я просто дурочка…
Через полмесяца Нина отправилась с труппой артистов в Красноводск и к нефтяникам Нефте-Дага. Иргизов все еще находился на раскопках, так что Зина с Сережкой остались в доме одни. Вечерами Зина долго не ложилась спать, читала племяннику сказки, а когда он засыпал, долго раздумывала над своим будущим.
Однажды Зина шла по двору фабрики и обратила внимание — на летней площадке под деревьями шумит собрание: кого-то бранят текстильщицы. Остановилась — видит: стоит перед женщинами отец Сердара Чары-ага Пальванов. В чекмене, в тельпеке, борода пышная, (вновь бороду отрастил) — размахивает руками, кричит — никому не дает слова сказать. Говорил, говорил, потом выскочил из беседки и побежал на товарный двор. Там он собрал своих грузчиков и принялись они раскидывать из бунта кипы хлопка. Почему, зачем кипы раскидывать — не понятно Зине. А к вечеру заглянул в медпункт Сердар:
— Здравствуй, Зина! Отец руки порезал.
— Как так?
— Да вот так. Люди его поругали, что хлопок из Байрам-Али привез сырой и грязный. Он собрал всех грузчиков и давай потрошить кипы. А они железками стянуты. Вот и порезал все руки. Злился — рвал руками железки.
— Смотри, какой отчаянный! — удивилась Зина, нагружая Сердара пузырьком, бинтом и ватой. — А что же он сюда не пришел?
— Ну, что ты! — Сердар засмеялся. — Он никогда в больницах не был. Боится уколов.
— Вот храбрец. Пойдем к тебе домой, я сама перевяжу ему руки.
Чары-ага лежал на паласе, нудно постанывал и ругал какого-то Сазака. Увидев в дверном проеме женщину в белом халате, с металлической коробкой, мгновенно встал. В глазах старика вспыхнуло недоумение и… страх. Сердар пояснил:
— Отец, она сказала, что укола делать не будет.
— Хай, какой негодяй этот Сазак, — продолжая думать о своем, с горечью воскликнул Чары-ага. — Заживут руки, поеду в Байрам-Али, задушу его вот этими руками. — Чары-ага в гневе показал изодранные пальцы. — Сукин сын, разве не он сорвал фабрике план?! Женщины бросились на меня, как разъяренные тигрицы, а я причем? Разве узнаешь — чего есть, чего нет внутри хлопковой кипы. Они же спрессованные! Этот негодяй Сазак хвастался все время: «Ай, Чары-ага, теперь дело пойдет, новые джины получили, старые выбросили. Ваша фабрика байрамалийскому заводу спасибо скажет». Вот ему спасибо! — Чары-ага свел пальцы в кулак и поморщился:
— Зина, только укол не делай. Помажь немного — и все.
— Ладно, ладно, Чары-ага. Подумаешь, иголки испугались!
Зина вынула из коробки йод, бинт и вату. Чары-ага, глядя на приготовления, сердито сказал:
— Ивана твоего увижу, тоже пошлю, куда надо. Скоро год как приехал и ни разу не зашел.
— Чары-ага, да он несколько раз собирался к вам, но вы все время то в Мары, то в Байрам-Али. А когда вы дома, его нет. И сейчас он на раскопках.
— На каких раскопках, Зиночка?
— Древнее городище раскапывают. Черепки там всякие из земли достают, кувшины.
— Зачем ему черепки?
— Изучает по черепкам, как люди тысячу лет назад жили.
— Вах-хов, — сокрушенно вздохнул Чары-ага, глядя, как ловко перевязывает ему руки медичка. — Значит, вот это и есть археология, о которой он все время мне говорил! Если б я знал, что именно за этим он едет в Ташкент, я бы… Хай, полоумный… Был красным командиром, а теперь он кто?!
— Чары-ага, я тоже не раз ему говорила: брось ты, Ваня, свою археологию, а он мне: «Ничего ты не понимаешь, сестренка! Вот откопаю меч Александра Македонского, тогда не только ты, но и весь мир ахнет!»
— Какого Македонского? — не понял Чары-ага.
Сердар небрежно пояснил:
— Отец, это тот самый, которого ты называешь Искандером. Он был со своими войсками в наших краях. В Нисе, где ведет раскопки дядя Иван, тоже был. Насчет того, чтобы Искандер меч здесь оставил, я не слышал. Но, вообще-то, чем черт не шутит. Если оставил, то найдется.
— Да, — покачал головой Чары-ага. — Совсем изменился Иргизов. Совсем мальчишкой стал. Это его таким сделала артистка. Сама на сцене, как мотылек, перед огнем, и муж ее — тоже как жук навозный в земле копается.
Зина рассмеялась, представив своего брата жуком-скарабеем, а Сердар насупился:
— Отец, ну зачем ты так? Иван же — друг твой.
— Какой он друг? Не может быть у меня друзей, которые копаются в старом дерьме. Так и скажи своему брату, Зиночка. Скажи, если попадешься на глаза Чары-аге, он тебе голову оторвет.
— Ладно, Чары-ага, — улыбаясь, пообещала Зина, закрывая коробочку и направляясь к двери. — Я так и скажу: оторвет, мол, и пришьет новую…
Иргизов навестил своего старого друга лишь через полгода. Начиналась весна — деревья и кустарники покрывались изумрудной зеленью. В текстильном городке на верхушках деревьев распевали майны. В детском садике гомонила детвора, раскрашивая флажки. Сережка, увидев вошедшего в калитку отца, бросился к нему навстречу. Иргизов взял сына на руки, поздоровался с воспитательницей, перебросился с ней несколькими фразами, спросил, где живет Чары-ага Пальванов и направился к нему.
Во дворе на сарае ворковали голуби. На веранде, примостившись у станка, ткала ковер Бике-эдже — жена Чары-аги. Увидев гостя, привстала:
— Кому тибе, табарыш?
— Чары-агу мне, Бике. Неужто не узнала? Иван я… Помнишь. Иргизова? Давненько у васне был.
— Ай; Ванка! — радостно всплеснула руками старуха и исчезла в комнате. Вскоре дверь распахнулась иоттуда донесся грубоватый голос:
— А, явился все-таки, археолог!
— Чары-ага! — удивился Иргизов, входя в комнату с Сережкой. — Ты, по-моему, совсем забыл про обычай гостеприимства. Почему не слышу «арма?» И вообще, ведешь себя так, словно мы с тобой не расставались на долгие годы. Чары-ага, больше восьми лет уже прошло, как расстались.
— Да, Ваня, ты прав. Прости меня. — Они обнялись, и Чары-ага мягко, но печально, отчего речь его показалась Иргизову насмешливой, заговорил: — Восемь лет это очень большой срок. За восемь лет я
