научился грамоте, пять классов ликбеза закончил. Дочки мои тоже грамоте научились, и обе замуж вышли. За восемь леттысячи людей в Ашхабаде и аулах грамотными стали. Все теперь грамотные и умные, а ты поглупел. Я плевать хотел на твою археологию и меч Македонского, который ты ищешь. Люди новый мир строят, соревнуются, многие стахановцами стали, а тебя совсем новая жизнь не интересует.
— Чары-ага, да ты просто решил расстрелять меня своими словами. Ну, почему же не интересуюсь? Я интересуюсь новой жизнью не меньше твоего. Я хочу видеть нашу страну мощной и культурной. Силу стране дает рабочий класс. Но ведь и знания ему нужны. Что ж, по-твоему, рабочий класс не должен знать о своих предках? Не знать, — как жили и чем занимались наши предки, значит — не знать своих корней. А что, если не корни, питают ствол и крону?! Нет, Чары-ага, история — великое дело. На истории воспитываются миллионы людей. Восстание Спартака в древнем Риме произошло две тысячи лет тому назад, но его имя и его страстная воля сбросить кандалы рабства вели нас к победе в Октябрьской революции. И разве ты не слышал о спартаковской организации в Германии? Или ты не знаешь, что существует физкультурно-спортивное общество «Спартак», названное в честь героя древности?! Чары-ага, молчаливо выслушав друга, неохотно согласился:
— Да, оказывается, тебя кое-чему научили в Ташкенте. Но лучше было бы видеть тебя не на развалинах, а среди рабочих. Ты же — бывший командир, еще раз хочу напомнить тебе. Я часто вспоминаю тебя, когда с Сазаком воюю. Он, паразит, мне грязные и сырые кипы в вагоны грузит, а я ничего не могу сделать с ним. Ваня, вдвоем бы мы этого вредителя давно прижали. Оставь археологию, давай переходи к нам. Вот сын твой, говорят, у нас в детском саду воспитывается — разве ему плохо? Хорошо тебе у нас, Сергей Иванович?
Сережка смутился, руки назад спрятал. Иргизов склонился над ним:
— Ну, герой, тоже мне! Бороды деда испугался, что ли! А ну-ка, расскажи ему стишок. Давай, давай, ты же мужчина. Ну, мы ждем.
Сережка, справившись со смущением, озорно посмотрел на отца, затем на Чары-агу и звонко продекламировал:
Климу Ворошилову письмо я написал:
Товарищ Ворошилов, народный комиссар…
Услышав детский голос, на пороге появилась Бике-дайза.
— Вий, а я думала он плачет… А он, оказывается, не плачет.
— Зачем ему плакать, — гордо отозвался Чары-ага. — Это же сын моего друга, красного командира. От него ты никогда не услышишь слез. Давай-ка, мать, неси нам обед, да покрепче чай завари. Поговорить нам надо насчет одного дела…
IV
Зина стояла на табуретке перед окном в свадебной белой фате. У ног ее, ерзая на коленях, подшивали подол платья и ладили шлейф две текстильщицы — ловкие ивановские бабы: обе в годах, и в свадебных делах знающие толк. Подшивали фату с шутками-прибаутками. Зина, в новобрачном наряде, какой надевают раз в жизни, чувствовала себя стесненно, и улыбалась на шуточки женщин неловко. Стоя на табуретке, она смотрела в окно на площадь, где шумела первомайская демонстрация. Оттуда доносились звуки духового оркестра, крики «ура» и песни. А вот совсем низко, над самыми трубами, пронесся аэроплан. Над улицей Артиллерийской и над площадью посыпались листовки. С отчаянным восторгом закричала на дороге и во дворах детвора, ловя на лету листки. И обе женщины, вскочив на ноги и уткнувшись в окно, с минуту смотрели, как бушевали за окном первомайские страсти.
— Не твой ли жених на ираплане пролетел? — спросила одна.
— Может и он, кто знает, — гордо отозвалась Зина, и тут увидела идущую к крыльцу, с шариками в руке, Лилию Аркадьевну. — Ох, господи! — всполошилась Зина. — Встретьте, пожалуйста, эту женщину — ко мне идет!
Зина, путаясь в фате, слезла с табуретки и чуть было сама не выскочила во двор. Лилию Шнайдер Зина пригласила на свадьбу дня три назад. Позвонила ей на работу. Она сначала было отказалась, но Зина стала настаивать, и той пришлось согласиться. Только забыла Зина предупредить, что свадьба будет в текстильном городке, во дворе Пальвановых, и Лилия Аркадьевна, как в былые времена, зашла с демонстрации к Иргизовым на Артиллерийскую.
Лилия Аркадьевна вошла в комнату без особого стеснения, чмокнула Зину в щеку и, оглядев обстановку, удивилась:
— Ну, Зинуля! Да здесь же у вас так тесно, что и повернуться негде.
Зине пришлось торопливо пояснять и извиняться. Что поделаешь — забыла сказать, что свадьба — на «текстилке». Лилия Аркадьевна немного смутилась: чего доброго, подумает жена Иргизова, что явилась непрошеная гостья! Но уходить не стала. Да и в самом деле — чего смущаться?! Прошло больше десяти лет, как избрал себе Иргизов спутницу жизни. Сын у них. И у Лилии Аркадьевны прекрасный муж и трехлетняя дочка. Не ушла — чтобы не показалось кому-то, будто Лилия Шнайдер все еще небезразлична к Иргизову. Осталась, но чувствовала, как гулко бьется у нее в груди сердце и какими неровными толчками приливает к голове кровь. Лилия Аркадьевна старалась доказать полное свое безразличие ко всему происходящему: к этому дому, в котором когда-то запросто бывала, к своему увлечению красным командиром Иргизовым и к тому, что когда-то мучительно ревновала его к актрисе Ручьевой; но как ни старалась — получалось у нее это плохо. Оглядывая фату Зины, восхищаясь ею и говоря комплименты — какой она стала красивой, и как удачно у нее складывается жизнь, Лилия Аркадьевна все время смотрела в окно на людей, идущих с демонстрации. Чувствами ее и мыслями все больше и больше завладевал образ Иргизова. Вот сейчас он войдет, — думала Лилия Шнайдер, — и у меня не хватит ни духу, ни силы воли, чтобы встретить его с безразличием.
Она с трепетом ожидала его, но в комнату вошла Нина. Она была в белом шелковом платье и белых туфлях-лодочках. Лицо аристократически белое, глаза голубые, и голубая лента в пышных желтых локонах. С ней мальчуган лет семи: безусловно, сын. Похож на нее, но и на Иргизова еще больше. Лилия Аркадьевна собрала все силы и, кажется, справилась с волнением.
— Боже мой, да это же вылитый Иргизов! Здравствуйте, Нина Михайловна… С праздником… Выглядите вы царственно. Я как-то видела вас в магазине, хотела подойти, поздороваться, но подумала — не ошиблась ли? Подумала, вы еще в Ташкенте.
— Ну, что вы! Мы уже давно здесь. Иргизов работает в институте истории, а я снова — в театре. Вот и сегодня… — Она грустно улыбнулась. — Кто-то будет гулять и песни петь, а у нас спектакль дневной, для школьников.
— А как же свадьба? — Лилия Аркадьевна выразила неподдельное сожаление.
— Что поделаешь… И вечером — еще один спектакль.
Лилия Аркадьевна, достав из ридикюля шоколадку, стала угощать Сережу.
— Угощайся, Сережа… Ты еще не учишься?
— Нет, — мальчик помотал головой.
— Осенью пойдет в первый класс, — сказала Нина и сразу сменила тему разговора: — Счастливы вы?
— Да, пожалуй. — Губы у Лилии Аркадьевны чуть заметно дрогнули. — Живем, как говорится, душа в душу. Правда, Васыль мой большее время проводит в горах, в погранотряде. Сегодня тоже… Мне праздник, а для него — повышенная бдительность по охране границы. Иргизов тоже, наверное, занят? — спросила она, осмелев.
— Ну, нет, — возразила Нина. — Он сейчас там, у Пальвановых. Главный распорядитель. А вы еще не видели его после того, как мы вернулись из Ташкента?
— Нет еще, — Лилия Аркадьевна смутилась, и Нина поняла: «Этот его давний товарищ все еще неравнодушен к нему».
