— Ничего не путаю. Смекалка у него хозяйская… Сердар еще не вернулся из Вольска?
— Вернулся. — Зина вздрогнула и заметно смутилась. — Летчик он. Как увидимся, все время спрашивает о тебе.
— А Каюмовы?
— Тамара Яновна — в Наркомздраве. Муж ее, по-прежнему, в Осоавиахиме, а сын заканчивает нефтяной институт в Москве. Прошлым летом видела его — приезжал в Нефте-Даг, на практику, ну и в Ашхабад, к своим заглянул. Видный такой стал. Без пяти минут инженер. А старики — оба умерли. Давно уже, года три назад. Новостей, как видишь, накопилось много, пока вас не было. Между прочим, Лилия Аркадьевна замуж вышла. — Зина неловко улыбнулась.
Иргизов вздрогнул, почувствовал, как трепыхнулось в груди сердце. Почему-то жаль стало первую свою возлюбленную. И Нина тотчас вышла в переднюю.
— И за кого же она вышла замуж? — спросил с интересом.
— За одного военного… за Чепурного. Дочка у них недавно родилась. А сама она учится заочно, на юридическом, в Баку.
— Перемен, действительно, много, — заметил Иргизов. Расхотелось ему расспрашивать о других знакомых. Неожиданная новость о замужестве Лилии Шнайдер сразу расставила все точки над «и», все встало на свое место. Теперь уже не было смысла — ни жалеть Лилию Аркадьевну, ни тяготиться своим безжалостным поступком по отношению к ней. До сегодняшнего дня Иргизав осуждал себя за то, что так решительно, словно саблей взмахнул, отказался от Лилии Шнайдер, хотя и понимал: сам он тут ни при чем — так распорядились его горячие чувства, мгновенно переросшие в любовь к актрисе Нине Ручьевой. И сейчас он был привязан к Нине, как влюбленный мальчишка, и никогда бы не поступился ничем в ущерб своей привязанности, но черт возьми, почему-то досадовало сердце за такой, как ему теперь казалось, нелепый исход: Лилия Шнайдер вышла замуж за Чепурного. Он, Иргизов, никогда не сомневался в том, что Лилия Аркадьевна смотрит на Чепурного как на хорошего товарища; что между ними никогда не возникнет взаимных чувств любви и тем более супружеской связи. И вдруг Чепурной стал ее мужем! Может быть Иргизов просто ошибался в ней? Может быть, она была неискренна с ним?
— Иргизов, тебя кажется тронуло известие о замужестве Лилии Аркадьевны? — улыбаясь, небезразличным тоном спросила Нина. — Вот уж не думала, что ты ее помнишь до сих пор.
— Да что ты, — отмахнулся он и отошел к окну. — Просто вспомнилось прошлое.
— Может зайдем к ней — поздравим с законным браком и рождением малышки? Я — не ревнива, — предложила она.
— Ни к чему, Михаловна, ни к чему. — Он обнял ее за плечи. — Не надо упрощать столь житейские перипетии. Всякое упрощение ведет к пошлости.
— В простоте гениальность, — не согласилась она.
— И пошлость тоже от простоты… От упрощенной простоты, — уточнил он, подумав.
— Знаешь что, приятель, — обиделась Нина. — Давай не будем умничать. Все надо принимать как должное, как от судьбы идущее. И если уж хочешь совсем начистоту, то скажу тебе так: ты боишься встречи с Лилией Шнайдер, потому что все еще неравнодушен к ней.
— Чепуха, Михаловна, чепуха! — захохотал Иргизов. — Ничего подобного я не испытываю. А что касается тебя — ты, оказывается, ревнива.
Подшучивая друг над другом и препираясь, они обнялись посреди комнаты, замолкнув в поцелуе. Зина оторопела:
— Вот дают! Сережку хоть бы постеснялись!
Нина счастливо засмеялась и, вырвавшись из рук мужа, склонилась над сыном.
Вечером Иргизов отправился к Каюмовым. Дома оказались только женщины — Тамара Яновна и Галия. Ратх — в командировке, Аман — на конезаводе, придет позже. Гостю пришлось добрых два часа просидеть на тахте за чаем и ужином, переговорить обо всем на свете. Он рассказал все, что мог рассказать о Ташкенте, о себе и Нине. Пообещал в следующий раз привести с собой Сережку.
Галия-ханум, которой Иргизов привез письмо от Акмурада туг же на тахте прочитав его, то и дело отвлекалась от общей беседы и задавала пытливые вопросы:
— Так, выходит, Акмурад живет все же в военном училище, а не у нее?
— Акмурад живет, как и все курсанты военного училища, в казарме… А к ней он ходит по увольнительной, — пояснил Иргизов.
Тамара Яновна, знавшая историю ссоры Акмурада с родителями, не вмешивалась в обсуждение столь личной темы. Галию-ханум можно было обидеть любым неосторожно сказанным словом. Обидеть проще простого. Только скажи, например, что Акмураду тридцать три, и он волен сам распоряжаться собой — и считай, нанесена смертельная обида. Но в разладе Акмурада с отцом и матерью лежал не только своевольный поступок сына, но и нечто другое, связанное с допросами отца о спрятанном во дворе, под старой каретой, золотом. Именно тогда Акмурад, узнав, что в этом деле замешан был и отец, бросил ему в лицо: «Ты плохой командир, отец! Ты не командир вовсе! Скажи спасибо, что тебя перебросили на конезавод — тебе повезло! И не хвались тем, что уничтожил банду курбаши Сейида-оглы! Ты не приобрел славы! Ты только добыл себе смягчающие обстоятельства!» Эта ссора произошла, когда сын уезжал учиться в Ташкент, в военное училище. И напрасно тогда Аман доказывал, что иначе он поступить не мог, ибо Каюм-сердар — родной отец, а отцовская воля выше воли аллаха, — Акмурад не захотел понять его. Обиделся на отца крепко. И через три года, когда влюбился в Ташкенте в красавицу-узбечку Назиму, дочь арычника, а потом женился на ней, пригласив на той друзей — курсантов училища, то матери и отцу даже не сообщил о свадьбе. Гораздо позже поставил их в известность, и получил в ответ проклятье за самовольство.
Иргизов, как бывший командир Акмурада и старший товарищ, был на его свадьбе. Был один, без жены: Нина тогда с грудным Сережкой жила у матери в Саратове. Свадьба была устроена по-армейски, с духовым оркестром. Было много военных и штатских. Старик-арычник накануне пожурил Акмурада за то, что он не пригласил родителей. Иргизов тоже нимало удивился: «Что бы это значило, Акмурад? Чем перед тобой провинились отец и мать?» И он ответил: «Мать не виню, а отец провинился!» — И рассказал все, что знал о припрятанном золоте. Выслушав, Иргизов попытался смягчить суровым приговор курсанта: «Но ведь Каюм-сердар добровольно отдал свое золото союзу «Кошчи»! Акмурад на это запальчиво ответил: «В том-то и дело, что Каюм-сердар, а не отец!»
Обо всем этом знали Галия-ханум и Тамара Яновна, потому и велся разговор об Акмураде сдержанно: даже имени его жены не называлось. Иргизов сам, нечаянно, назвал его жену.
— А вообще-то, Галия-ханум, это в духе времени — вы зря сердитесь на Акмурада и Назиму. Скажу вам откровенно — пара эта прекрасна!
Из этой фразы и узнала Галия-ханум — как зовут ее невестку. Повторила несколько раз ее имя, чтобы запомнить, и с досадой отмахнулась:
— Ах, почему я должна обо всех думать и всех запоминать! Пусть живут, как хотят, все равно моей ноги в их доме никогда не будет.
Беседуя с женщинами, Иргизов все время думал о Ратхе и Амане и решил, что сегодня не дождется их, пора уходить — солнце уже село, да и Нина, наверное, заждалась. Но вот по ту сторону забора, в переулке, зарокотал мотор, и Тамара Яновна облегченно воскликнула:
— Ну, вот и он!
Иргизов поднялся с тахты, посмотрел на ворота: они распахнулись, и во двор на мотоцикле с коляской въехал Ратх. В сумерках Иргизов разглядел на нем белый китель, галифе и сапоги. Отметил сразу: «Выправка все та же, военная».
Оставив мотоцикл у веранды, Ратх снял китель, бросил на перила и, не подозревая, что на тахте гость, подставил голову и плечи под водопроводную струю. Заохал, зафыркал, дурачась, словно маленький. Тамара Яновна поспешила к мужу:
— Ратх, ты что, не видишь, кто у нас?! Иргизов приехал! Ждет тебя не дождется.
— Иргизов? — удивился Ратх и, приглаживая мокрые волосы, посмотрел в глубину двора. — Томочка, дай поскорее полотенце.
Поднявшись на веранду, она бросила ему рушник. Но он не успел ни утереться, ни надеть китель. Иргизов, торопливо идя и приговаривая: «Ну-ну, поглядим, какой ты стал», — приблизился к нему, подал
