какие отрастил… — И Оразов — тоже…
— А почему Тамара Яновна с мужем не пришли? — спросила Зина, чтобы не казаться совсем уж дикушкой.
— Ах, девочка, у них там такое теперь. Ратха же сняли с должности, передвинули куда-то.
— Да? А я и не знала, — удивилась Зина. — Ваня мне ничего об этом не говорил.
Иван Иргизов сам только сейчас узнал от Амана о некоторых переменах. Оказывается, приезжал секретарь Средазбюро ВКП(б) товарищ Кахиани.
— За что же, конкретно, сняли Ратха? — с недоумением спросил Иргизов, и оглянулся на сидящих рядом, красноармейцев. — У него же партийный стаж с девятьсот пятого. Могли бы учесть. Да и прислушаться к его принципиальности следовало бы.
— Его подвел Бабаораз, — тихонько отозвался Аман. — Бабаораз представил материалы о сплошной коллективизации в Чарджупском округе. Ратх подтвердил данные. А потом все это назвали «левацкими» ошибками, перегибами, и отменили прежнее решение. Да и какая там коллективизация! — усомнился Аман. — Дехкан загоняли в колхозы силой. А теперь опять действует басмачество, и колхозы разваливаются.
— Да, дела, — с сожалением сказал Иргизов. — Вероятно, поэтому и не пришел сегодня Ратх?
— А почему же еще. Он, знаешь, какой самолюбивый. Партия для него — все на свете. Она ему заменяет и отца, и мать, и брата. Ратх так переживает, словно тяжело заболели все его близкие.
— Да, дела…
— Чего ты все время «дакаешь», — рассердился Аман. — Время опять начинается такое, что не дай бог. У нас уже поговаривают — скоро оба полка двинутся в Каракумы. Басмачи уже совершили налет на Ташаузский округ.
— Так, наверное, и будет, — согласился Иргизов.
— Так, конечно, — уточнил Аман. — Но у тебя не так. Зачем ты уезжаешь в такой момент? Разве твое место в университете? Твое место на коне, в кавалерийском эскадроне.
— Аман, все давно решено. Вещи собраны. — Иргизов помолчал, посмотрел на сцену, где сменился выступающий, и добавил: — Я не пришел бы сегодня сюда. Только ради Нины. После собрания концерт. Она будет читать Блока. Это ее последнее выступление в ашхабадском театре.
— Слышал уже, — сказал Аман. — Галия мне говорила. Но мы не очень-то радуемся вашему отъезду. Ты меняешь конское седло на коровье, — понял?
— Еще бы не понять!
— Твою археологию я вообще не признаю.
— Ладно, потише, на нас с тобой уже люди смотрят. Вон смотри, Кермолла выходит.
Шестидесятилетний старик в тельпеке и халате, поднявшись на трибуну, начал читать стихи о большевиках.
Туч больше нет. На небо вышла луна.
Ночь ушла. Пришел яркий день.
Нет царя. Давно прогнали царя.
Молодец ты — правишь страной, большевик!
Зал зааплодировал. Кермолла рассказал в стихах о победе большевиков, поклонился и гордо сел на место. Ему долго хлопали, и председательствующий попросил, чтобы Кермолла выступил еще. Старый поэт, однако, лишь приподнялся со стула, еще раз раскланялся и сел.
— Я понять не могу, Ваня, что тебе даст археология? — сказал Аман. — Я все в тебе понимаю. У тебя добрая душа, ты любишь женщин. Еще больше любят женщины тебя. Все правильно: так и должно быть, потому что женщины — это жизнь и продолжение жизни. А археология — что?
— Археология — воскрешение жизни, — ответил Иргизов. — Я хочу оживить всех когда-то погибших великих людей. И не только людей, но и целые эпохи, в которые жили великие люди.
— Товарищи, можно, в конце концов, потише, — попросили сзади.
— Все, молчим, — сказал Аман, оглянувшись, и спросил: — Интересно, долго еще будут выступать поэты.
— Сиди. Все равно, пока моя жена не выступит — никуда не уйдем. Вон, опять Мурадов на трибуне, смотри.
— Хороший парень, — подтвердил Аман. — Он мне нравится. Но тоже не пойму, зачем он в поэзию ударился? Медресе окончил, ученый человек, а сочиняет стихи. Слушай, о чем говорит!
Иргизов не согласился:
— Хорошо говорит, брось незаслуженно обижать человека. О раскрепощении женщин никто пока не писал. Он первый.
Через несколько минут начался концерт. Выступили туркменские бахши. Показали отрывок из «Ревизора» артисты Туркменского драмтеатра. Женскую роль в отрывке исполнял мужчина, знакомый Амана, и это доставило ему особое удовольствие. Он все время наклонялся к Иргизову и, смеясь, шептал:
— Это Курт. Я его давно знаю. Он моложе меня лет на пять. Это первый бабник был, клянусь. А теперь сам вышел на сцену женщиной. Вот как меняется жизнь, Ваня. Один из красного командира превратился в археолога, а другой — из мужчины в женщину!
— Эй, прекратите же вы! — опять потребовали сзади.
— Ладно, все. Молчу. Извините. — Аман разогнулся, привалился к спинке стула и стал смотреть на сцену.
Нина Ручьева вышла в длинном, до пят, светло-голубом платье. Иргизов замер. Аман сказал тихонько:
— Сиди тихо, а то еще скажешь ей что-нибудь.
Зина пододвинулась к Галие-ханум.
— Правда, у нее красивое платье? Мы вместе с ней шили.
— Ах, Зиночка, она так мила, — ответила Галия.
Нина свела ладони. Громкий бархатный голос актрисы заставил замереть всех. Нина читала Блока «На поле Куликовом». Читала не торопясь, с какой-то, незнакомой доселе Иргизову, приподнятостью.
Пусть ночь. Домчимся. Озарим кострами
Степную даль.
В степном дыму блеснет святое знамя
И ханской сабли сталь…
И вечный бой! Покой нам только снится
Сквозь кровь и пыль…
Аман опять приклонился к Иргизову. Тот вздрогнул, поморщился: любые слова сейчас неуместны.
— Ваня, это она о ком?
Иргизов отыскал руку Амана, пожал. Когда Нина прочитала и, после долгих аплодисментов, ушла со сцены, сказал:
— Это о нас.
Публика, выйдя из театра, растекалась по улицам и улочкам Ашхабада. Два молодых актера, держа под руки Нину Ручьеву, подвели ее к Иргизову.
— Пардон, дорогой товарищ, — сказал один. — Вот ваша возлюбленная.
— Идите, гуляйте, — грубовато спровадил их Иргизов.
Галия и Зима тотчас подхватили Нину под руки и защебетали около нее, словно весенние ласточки.
— Ну, что, Аман, едем в Гранд-Отель? — предложил Иргизов.
— Ну, разумеется. Как ты скажешь, так и будет. Стол давно заказан…
