Да и вставать, опять же, рано. В шесть утра начнем работу. Чары-ага вспомнил об Иргизове, о его приглашении, подумал: «Ничего… Не обидится». И остался ночевать у Непеса.
Наутро Иргизов приехал к текстильщикам на коне. Процокал по аллее городка, собак поднял на ноги, строителей отвлек от работы.
— Чары-ага, что случилось? Как тебя понимать? Мы ждали тебя весь вечер — не дождались.
— Ваня, дел было много, — извинился Чары-ага. — Ты езжай на службу, за меня не беспокойся. Долго я тут, наверно, не задержусь. Может быть; даже придется возвращаться к семье, в Карабек. Оказывается, сюда все время заглядывает Кайгысыз. Увидит меня здесь — вряд ли потерпит, чтобы человек с выговором на текстильной фабрике работал.
— Ну, Чары, я не узнаю тебя! — невесело засмеялся Иргизов. — Тоже мне — командир. Работай, и ни о чем не думай. Думай лучше, как тебе сюда побыстрее семью привезти. Вечерком — ко мне. Не придешь — обидишь…
Через неделю Чары-ага, командированный директором завода, уже ездил по Геоктепинским и Бахарденским аулам. В гимнастерке защитного цвета, в галифе и шапке-кубанке, он совсем не был похож на того Чары-агу, которым его видели раньше. Не только друзья, но и жена родная не узнала бы его, встретив в такой полувоенной форме, а главное — без бороды. Из поездки Чары-ага возвратился с несколькими семьями. Осторожные сельчане приехали на арбах и прихватили с собой разобранные юрты. В городок не пошли — даже смотреть не захотели. Поставили кибитки в отдалении от фабрики. Затем к ним присоединилось еще несколько семей — появился на окраине небольшой рабочий аул…
Время для Чары-аги шло незаметно. Пока он ездил по аулам, на фабрику прибыли станки. В цехах шел монтаж. Приехали из Реутово, Твери, Егорьевска обученные текстильщики. Рабочие бараки заполнились энергичными людьми. Директор фабрики как-то раз вызвал Чары-агу к себе в кабинет:
— Ну, что, товарищ Пальванов. Решили мы сделать вас своим экспедитором-заготовителем. Поедете на хлопкоочистительные заводы в Мары, Чарджуй — заключите договоры на поставку хлопка для фабрики. Семью заодно перевезете. Скоро пуск производства — пусть ваши дочери подучатся у опытных мастериц ткацкому делу.
— Спасибо за доверие, — расчувствовался Чары-ага. — Я оправдаю ваше доверие.
— Ну, какая может быть благодарность, — сказал директор. — Это я вас должен благодарить за то, что вы уже сделали для фабрики.
— Когда ехать? — спросил Чары-ага.
— В понедельник можете отправляться — мы подготовили нужные документы, а пока зайдите в ЦК партии, вас пригласили на десять. Собственно, я и вызвал вас для того, чтобы сказать.
Чары-ага потускнел. Голос у него сразу упал, сделался не своим:
— А зачем вызывают, не знаете?
— Не знаю, товарищ Пальванов. Но в ЦК по пустякам не вызывают. Был небольшой разговор, о вас…
Чары-ага, войдя в приемную секретаря, стал ожидать вызова. Но вот его пригласили в кабинет.
Войдя, Чары-ага увидел за столом нескольких человек, в их числе Кайгысыза Атабаева. Попятившись, Чары-ага схватился было за бороду, которой давно у него не было, и жестом своим рассмешил сидевших за столом.
— Товарищ Пальванов, а где же ваша борода? — смешливо прищурившись, с некоторым недоумением спросил Атабаев.
— Какая борода? — удивился Чары-ага, и опять взялся за подбородок. — А… Вы говорите о моей бороде… Да нет ее давно… Зачем она мне?
— Как работается на новом месте? — поинтересовался Атабаев. — Людей не обижаете?
— Товарищ Атабаев, что вы! Я никогда никого не обижал, не считая врагов Советской власти.
— Ладно, присядьте… Мы вас вызвали, чтобы сообщить: строгий выговор, вынесенный вам весной, с вас снимается. Партбюро разобралось во всех обстоятельствах и признало вас невиновным.
— Спасибо, товарищи. — Чары-ага гордо выпрямился и улыбнулся.
— Как семья? Не перевезли еще в Ашхабад?
— Нет пока.
— Поторопитесь, к новому году — пуск фабрики.
— В понедельник я поеду по делам, и за семьей. — Чары-ага принялся было рассказывать все в подробностях, но Атабаев остановил его:
— Счастливого вам пути, товарищ Пальванов. И успехов в работе. Будьте всегда внимательны к людям. Можете идти…
XVIII
Весной, до выхода кавполка в летние лагери, Иргизов уволился в запас. Сколько раз оставляли его рапорты без внимания, а тут помог случай. Объезжая жеребца, вылетел Иргизов из седла, сломал руку — больше месяца пролежал в госпитале. Пока был в гипсе, Нина каждый день приходила к нему в палату, уводила во двор и там, прохаживаясь по аллее, говорили они — как им жить дальше. Решили, что Иргизов подаст документы в САГУ, на исторический факультет, Нина же спишется с узбекским театром, где, наверняка, не хватает актрис, и уедут они в Ташкент. Уговорились и начали действовать. Примерно через месяц Иргизова, правда с трудом (вмешался опять Морозов, чуть было не испортил дело), комиссовали. А еще через неделю Нина получила письмо из Ташкента, от главного режиссера. Главреж писал, что с удовольствием ждет ее на заглавную роль в «Интервенции», которую он собирается ставить.
Немного покапризничала Зина: страшно оставаться одной. Пристыдил Иргизов сестренку: ей ли кукситься! Из Оренбурга до Ашхабада добиралась, на чем бог послал, не дрогнула, не растерялась, хотя всего-то было ей тринадцать лет. А теперь — двадцатилетняя красавица с медицинским образованием, заведующая здравпунктом прядильно-ткацкой фабрики. Да и надолго ли уезжают они с Ниной?
На всякий случай Иргизов позвонил в Наркомздрав Тамаре Яновне, попросил, чтобы присматривала за Зиной. Красовская с удовольствием согласилась, и тоже не высказала никаких опасений. Напротив, пожурила свою ученицу, когда встретила ее, чтобы нюни не распускала, а дала возможность брату получить высшее образование.
Иргизов с Ниной стали готовиться в дорогу. Уже накануне самого отъезда, когда Нина зашла в театр, чтобы проститься с друзьями, режиссер предложил ей выступить на городском вечере, в честь создания Все-туркменского объединения писателей. Нина охотно согласилась — решила прочесть со сцены любимые стихи.
В тот же день Иргизов позвонил Аману и Ратху — пригласил их на вечер. От обоих получил согласие. Согласилась пойти в театр и Зина. В фойе встретились с Аманом и Галией.
Зал театра был полон. Зрители заняли все ряды. Некоторые стояли в проходе. В ложах и бельэтаже тоже тесно. Пестро от цветастых платков — это первый туркменский пролетариат — работницы недавно вступивших в строй текстильной и шелкомотальной фабрик.
Средняя часть зала выделяется форменной черной робой железнодорожников. За ними — зеленая полоса: командиры и красноармейцы. Аман с Галией и Иргизов с сестрой в этой полосе.
Галия-ханум в вечернем, черном платье, с белым ридикюлем. Зина нервничала: кажется, Галия — единственная из присутствующих женщин разрядилась «в пух и прах». Зина касается плечом се шикарного шелкового платья, от которого пахнет духами, и стыдливо отодвигается: всё-таки, Зина Иргизова — комсомолка, а тут такой шик… Она смотрит в президиум на сцену и ей кажется, все писатели смотрят на Галию и не сводят с нее глаз. Вот на трибуну поднялся Мурадов. Встретили его аплодисментами. Он соединил руки над головой, приветствуя новый, нарождающийся рабочий класс Туркмении, по посмотрел, как показалось Зине, на Галию-ханум. «Надо же было Ивану посадить меня рядом с ней! — подумала она стесненно. — Сел бы сам… А то сами с Аманом отодвинулись, разговаривают между собой, а я должна отвечать на вопросы этой павы и слушать ее восхищения».
— Мурадов сегодня прямо бесподобен, — сказала Галия-ханум. — Посмотрите, как он держится. Усики
