— Мама, но все равно тыл — есть тыл.
Тамара Яновна внимательно посмотрела на сына.
— По-моему, ты никогда по-настоящему не думал — что такое тыл. В сорок первом отступил наш тыл на восток — и армия за ним отступила. Остановился тыл — и армия остановилась. Собрался с новыми силами тыл — армия пошла в наступление. Разве не так?
— Ты права, Тамара, — согласился Ратх. — Успехи наши на фронте, конечно же, благодаря всевозрастающей мощи тыла. В самом деле — что мы имели до войны в Средней Азии? Кустарные заводишки, ткацкие фабрики — и только. А сейчас?! Вся мощь советской России сосредоточена за Каспием и на Урале. А отдача какая от нее! Ведь каждый тыловик работает за двоих, за троих.
Машина остановилась возле восьмиоконного дома с окрашенными коричневой краской воротами. Тотчас, отворив калитку, на дорогу вышла Таня. Она была в белом платье, и красиво причесана — локоны волнами ниспадали на плечи. Конечно же, ей очень хотелось произвести приятное впечатление на родителей мужа.
— Вот вы какая! — Тамара Яновна трогательно улыбнулась и обняла невестку. — Сколько я мечтала увидеть вас — наконец-то выбрала время.
Ратх, знакомясь с Таней, тоже заговорил с ней на вы. И Юра с обидой вмешался:
— Граждане, но зачем же так официально? Заладили — «вы», «вас», «вам». Зовите попросту, по- свойски.
— Хорошо, Юрочка, учтем. — Тамара Яновна, а за ней и Ратх вошли в дом. Обстановка у молодоженов — на походный лад: шкаф, стол, две тумбочки и широкая железная кровать с металлическими шарами на спинках. Стол накрыт. Посреди тарелок и стаканов — бутыль с вином и бутылка кахетинского. Хозяйка дома, престарелая, сгорбленная армянка, тетушка Мариам, приковыляла, неся на руках малыша.
— Вот твоя бабишка… Вот твой дедишка, — певучим голосом представила она гостей двухлетнему внуку. — Дедишка, бабишка приехали, а ты трусишка опять намочил… Ах, ты, нехороший мальчик…
Дед с бабкой мгновенно взяли у нее внука, посадили на кровать. Тамара Яновна опустилась на колени, ощупала его всего: потрогала щечки, заставила засмеяться. Ратх спросил:
— Ну и как же зовут этого героя?
— Ратмиром, — живо отозвалась Таня.
— Можно было бы и попроще, — заметил Ратх, взглянув на Юру. — Зачем вам понадобилось обращаться к пушкинским героям?
— Ратмирчик никакого отношения к Пушкину не имеет, — возразила Таня. — Ратмир — производное двух имен. Рат — частица вашего имени; Мир — первый слог имени моего отца. Его звали Мираном — он погиб в прошлом году.
— Прости, Таня, я этого не знал…
— Ну что ж, садитесь за стол, — предложила Таня.
— Налей всем, — сказал Ратх, посмотрев на сына. И, выждав, пока Юра наполнил древние, украшенные резной вязью бокалы, принесенные из буфета тетушки Мариам, предложил выпить за сына и невестку, за внука — за молодую семью, с которой они встретились впервые. Ратх пожелал молодоженам самой мирной и счастливой жизни. Тетушка Мариам, едва он кончил говорить, тотчас прибавила к его тосту:
— А как же еще! Только мир и добро делают нашу жизнь счастливой. Без доброты не бывает мира, а без мира не бывает хорошей жизни — одна смерть.
— Доброта — она разная, — не совсем согласился с тетушкой Мариам Ратх. — Вот мы сейчас бьем смертным боем, уничтожаем фашистских гадов, и считаем, что делаем самое доброе, самое гуманное дело. Но уничтожая нечисть, несем, всему человечеству мир и добро.
— Да, действительно, доброта многогранна, — поддержал отца Юра.
— Но бывает, что и доброта идет во вред, — сказал Ратх. — Иной раз доброта переходит из любви и доверия в доверчивость — вот тогда и начинается ее вредоносное действие.
— Что ты имеешь в виду? — Юра улыбнулся, положив на плечо отца руку.
— А то, что лет пятнадцать подряд, после гражданской, валандались мы с недобитым отребьем царского строя. Врагов своих — кулаков, троцкистов не сумели всех выкорчевать. Только началась война, сразу же появились сволочи — власовцы да бандеровцы. Между прочим, я предвидел это. Предвидел и не раз предупреждал некоторых товарищей, что их доброта к добру не приведет. С Иргизовым, помню, схватывались не раз по этому поводу. Он все старался — втолковывал мне о терпении.
— Послушай, папа, но ведь прав Иргизов, — возразил Юра. — Он всегда стоял за то, чтобы поднять воспитательную работу в массах. У нас, действительно, не хватило терпения. Я согласен с тобой, что мы получили в наследство от старого строя множество ненадежных граждан и, как ты говоришь, долго «валандались» с отребьем. Но вот беда: терпели-терпели и вдруг лопнуло наше терпение. Мне кажется, не доведя дело до конца, мы загнали преступный элемент в скорлупу страха. Придет время — и все эти люди с буржуазной моралью вновь выползут из этой скорлупы. И мы опять начнем борьбу за каждого человека в отдельности, за что, собственно, все время и ратовал твой друг Иргизов.
— Мужчины, ради бога, не задевайте понапрасну Иргизова, — вмешалась в беседу Тамара Яновна. — Он — человек врожденной доброты. Что бы тут о нем ни говорили, все равно Иргизов останется самим собой — добрым и щедрым. Да и ты, Ратх, любишь его и помнишь за то добро, которое он нес в наш дом.
— Да, конечно, — подумав, согласился Ратх. — Пожалуй, Иргизов и Юра правы в том, что главное — бой за каждого человека в отдельности. Это бой нравственный. Он вечен, поскольку вспыхнул в зародыше самой жизни и может погаснуть только с ее исчезновением. Но я не думаю, чтобы Иргизов там, на передовой, не считал самым добрым делом уничтожение фашистов, да и тех же недобитых власовцев и бандеровцев.
— Пап, а ты получаешь от Иргизова письма? — Юра налил еще в бокалы вина. — Где он сейчас, на каком участке?
— Месяц назад прислал письмо из Калуги, — задумавшись, отозвался Ратх и поднял бокал: — Давайте выпьем за него. За то, чтобы пуля его обошла, чтобы вернулся домой к жене и сыну с наградами. Давайте…
Ратх выпил и посмотрел на часы, достав их из кармана гимнастерки. Время еще было, чтобы вдосталь наговориться и насмотреться друг на друга. И разговор снова пошел о войне и успехах на фронте. В глазах Ратха светилось торжество довольного своей судьбой человека. Жена и сын, глядя на него, понимали, как тяжело легли ему на душу последние полтора года, которые он прожил в запасном полку где-то в узбекской степи. Ратх Каюмов, старый партиец, уже совсем было отчаялся: уже совсем потерял надежду попасть на передовую, и вот — дорога на фронт. Это ли не радость! И вера у него в победу неиссякаема: враг бежит с Волги и Кавказа, прорвана Ленинградская блокада! Да неужто же не выбьем фашистов из Киева и Минска, не выкинем с потрохами за пределы советской земли! Вера в свою боевую задачу кипит в Ратхе. Смерти он не боится, да и не верит, чтобы смерть настигла его где-то в окопе или в атаке. В шестнадцатом году под пулеметным огнем сгибался в пинских болотах, тонул, в тифозном бараке валялся, да не смогла «косая» унести его на тот свет. А теперь и вовсе! Как умирать, когда сын только-только на ноги поднялся: женился, семьей обзавелся. И внук у Ратха хоть куда… Ратмир… К чертям собачьим всякие мысли о смерти. Только жизнь и победа!
Таня принесла от соседей патефон с пластинками. Зазвенели танго и фокстроты — милые мирные мелодии. Ратх молодецки повел Таню между стульев, чеканя каждое па в огненной «Рио-Рите». Потом все вместе, заглушая голос пластинки, пели «Синий платочек». Тамара Яновна вдруг подумала, что не к добру это веселье, и тихонько всплакнула. Все сразу стали строже. Опять заговорили о войне.
В двенадцать ночи к дому подкатил комендантский «джип». Приехавший лейтенант доложил Ратху, что посадка полка на «Ленкорань» уже заканчивается, и командир полка просил его быть на пароходе не позднее часа ночи. Тотчас начали усаживаться в машину. Мариам вынесла сумку с едой:
— Соколик, это тебе боеприпасы на дорогу, — сказала важно. — Сама бы ела, но аппетита нет.
— Спасибо, Мариам, — отстранил Ратх ее сумку. — Провианта у нас хватает. Дело идет к победе. Спасибо, спасибо.
— Возьми, не обижай бабишку Мариам! — взмолилась она.
