оставались чужими людьми. Их полное незнание друг друга умерялось только внезапно охватывавшей их страстью.
Вероника прошла по тропинке, ведущей от моста к винокурне, задержавшись только, когда мимо нее проехала повозка.
Монтгомери увидел ее и приветствовал кивком. По крайней мере не прогнал. Но и не прекратил свои занятия по разгрузке повозок.
Первую из них уже разгружали несколько слуг. Когда брезентовое покрытие сняли с телеги, на ней оказалось множество ящиков и бочек. Один ящик был огромным — примерно шести футов в ширину и почти таким же в высоту, и потребовалось шесть человек, включая Монтгомери, чтобы снять его с телеги и отнести под крышу.
Когда все они исчезли в зияющей пасти винокурни, Вероника обошла вокруг одной из повозок посмотреть, что внутри. Там оказалась огромная корзина, напоминавшая ту конструкцию, что она видела в Лондоне на выставке хрусталя. Однажды дядя Бертран получил пригласительные билеты на эту выставку и взял туда всю семью.
— Это воздушный шар? — спросила Вероника Монтгомери, когда он вынырнул из винокурни и подошел к ней.
— Да. Как ты узнала?
— Я была на выставке хрусталя, — ответила Вероника. — Это воздушные шары мистера Грина. Там я видела один такой на земле, удерживаемый тросами.
— Это то, чем я занимался во время войны, — сказал Монтгомери, отвечая на ее незаданный вопрос. — И до войны. Меня всегда зачаровывала возможность летать.
— Это опасно?
— Даже вдыхать и выдыхать воздух опасно, — ответил Монтгомери, и лицо его приняло напряженное выражение. — Не думаю, что должен спрашивать твое мнение, Вероника, и искать твоего одобрения.
Глава 16
В глазах Вероники Монтгомери видел теплоту, сострадание и заботу. Он не верил, что она способна чувствовать его переживания. И все же она всегда знала, когда может его побеспокоить и когда оказать ему поддержку.
Она удивляла его своей любознательностью и страстностью. Монтгомери подозревал, что в плотских отношениях между ними не существовало никаких преград. Эта мысль возбуждала и отвлекала от рядовых занятий.
Монтгомери повернулся и снова пошел в винокурню и попытался занять свой ум чем-нибудь иным, не думать о жене. И все же Вероника не желала так легко покидать его мысли. Она была столь же довлеющим призраком, как Кэролайн, за исключением того, что она-то была живой.
Ему следовало извиниться.
Что он сказал? Что не уверен в себе и так было всегда? Что он чувствует себя вырванным из привычной обстановки и не находит своего места? Что не нашел еще цели и основания, ради которых стоит утром просыпаться?
И единственным знакомым и утешительным была постройка воздушного судна.
После обеда Вероника приняла ванну, отпустила Элспет и удалилась в гостиную. Она долго сидела там, пытаясь успокоиться. Иногда чувства, исходившие от других, было легче понять, чем собственные. Она была просто разгневана? Или еще и оскорблена?
Монтгомери мог к ней прикоснуться, и она бы растаяла. Ее тело знало его и томилось по нему. Но вне постели он не желал иметь с ней ничего общего.
Она была наложницей, формально числившейся женой.
Вероника встала, подошла к двери, соединявшей их покои, поколебалась.
Был ли он там? Оттуда не доносилось ни звука, что позволило бы определить, вернулся ли он. Она открыла дверь и заглянула в спальню Монтгомери. Ее присутствие здесь, вне всякого сомнения, означало нарушение права ее мужа на уединение и частную жизнь и являлось чем-то из ряда вон выходящим. Но ведь их брак и без того не назовешь обычным?
Куда Монтгомери положил зеркало?
Вероника направилась к платяному шкафу, ощущая слабые уколы совести, нашла на дне мешок с отверстием, туго затянутым шнурком, схватила его и вернулась в свою спальню.
В ее комнате стоял Монтгомери.
Вероника сделала шаг назад, вдруг осознав, насколько он привлекателен. Он не только был ошеломляюще красив, но в нем бурлили непонятные для нее чувства.
Он смотрел на мешок в ее руках.
— Следует ли мне удивляться тому, что ты снова нарушила мое право на уединение?
— Как ты это делаешь? Как тебе удается ступать так тихо, что я тебя не слышу?
— А как ты ухитряешься так часто нарушать мое одиночество? — спросил Монтгомери, запуская обе руки в волосы. — Если я отдам тебе это чертово зеркало, ты оставишь меня в покое?
— Не знаю, — ответила Вероника.
— Ты не знаешь? Что ты хочешь сказать?
— Я не понимаю, что ты имеешь в виду, говоря об одиночестве. Я должна всегда оставлять тебя одного? Я никогда не буду иметь права с тобой поговорить? Мы никогда не будем есть вместе и беседовать за едой?
Монтгомери не ответил, и Вероника опустила глаза на мешок. Стоило ли ссориться из-за зеркала? Ей следовало вернуть его ему, уйти и притвориться, будто между ними не было неприятного разговора.
Но долгие годы терпения и притворства — ведь это будет так утомительно.
— Возьми его, — сказал он, наконец. — Это небольшая плата.
Уязвленная, Вероника стояла и смотрела, как он приближается к ней.
— Плата за что?
— За право уложить тебя в постель, если я захочу этого.
Он вырвал у нее из рук мешок, стянутый шнурком, и бросил на ее постель. И только тогда схватил за руку и снова потащил в свою спальню, закрывая за собой все двери, а дверь в холл запер на щеколду.
— Если захочу уложить тебя в свою постель, — повторил он.
— За это мне не надо платить, — сказала Вероника.
Под внешним спокойствием Монтгомери Вероника почувствовала ярость, тщательно скрываемую цивилизованными манерами. Она не могла добраться ни до его печали, ни до клокочущего внутри гнева. В Монтгомери жило что-то темное, что-то шарахающееся от света, а Вероника не была достаточно отважна, чтобы встретиться с этим лицом к лицу.
В таком случае, что заставило ее охватить ладонями его лицо и посмотреть на него? Что позволило ей считать, будто она может исцелить его своей страстью?
На этот раз поцелуй Монтгомери был властным, пугающим и жарким. Он спустил пеньюар с ее плеч и произвел недовольный нетерпеливый звук, когда встретил на пути пояс. Возможно, ей следовало что-то сказать, но по спине ее распространялся жар, плавя ледяной комок беспокойства, образовавшийся в животе, и это продолжалось до тех пор, пока внутри у нее все не закипело.
Вероника вцепилась в его плечи, но, когда Монтгомери схватил ее и бросил на кровать, пришлось выпустить его.
Она тотчас же приподнялась, опираясь на локти, и смотрела на него, ошарашенная скоростью, с которой все происходило. Теперь Монтгомери перестал быть нежным любовником, доставившим ей столько наслаждения вчера и позавчера. Этот человек смотрел на нее хмуро и торопливо срывал с себя одежду. Он бросил сапоги в другой конец комнаты с такой силой, что чуть не угодил в стеклянную подставку. Это был человек, одержимый неукротимыми чувствами.
Внутри у нее все сжалось, ее затопил жар.
Минутой позже Монтгомери оказался рядом и принялся срывать с нее ночную рубашку и не успокоился,
