Но сколько раз Монтгомери ни вспоминал об этом, сознавал, что в любом случае его решение осталось бы неизменным.
Он поднял глаза на окно Вероники. Оно было темным. Если он придет к ней, она радостно встретит его, примет в свои объятия и подарит ему умиротворение. Возможно, он его не заслуживал. Возможно, его участью было постоянно бродить по ночам в уплату за свои многочисленные грехи.
Но даже если и так, он все равно пойдет к ней.
Вероника отошла от окна, радуясь тому, что погасила лампу. Монтгомери не мог ее видеть.
Она прижала к стеклу кончики пальцев, испытывая желание окликнуть его или каким-то иным способом послать ему утешение. Ведь даже на таком расстоянии она ощущала его одиночество и боль.
В последние три недели каждую ночь он вел себя точно так. Монтгомери кружил по Донкастер-Холлу, в одиночестве спускался к реке или поднимался на холмы. А затем приходил к ней.
Что его так беспокоило, почему он бродил ночь за ночью? Какие демоны преследовали его? Неужели в нем все еще жили воспоминания о войне? Или причиной этой глубокой всеобъемлющей печали была Кэролайн?
Глупо ревновать к призраку. И все же она ревновала.
Вероника сняла пеньюар и легла в постель, подоткнув под себя покрывало, и уставилась в потолок.
Как она могла бороться с призраком?
Она была рядом, живая, она хотела быть его женой во всех отношениях.
Она желала таких отношений, какие связывали ее родителей, она желала общения, взаимопонимания, какого близкие люди могли бы ожидать друг от друга. Ее мысли были прерваны шумом.
Должно быть, глаза у Монтгомери были как у кошки, если он мог пройти через затемненную комнату, не зажигая света и не нуждаясь в нем. Все, что она могла разглядеть, — это черную тень в дверном проеме. Он пытался напугать ее?
Но Вероника разгневалась так, что оставалась недосягаемой для страха.
Тень остановилась в изножье ее постели, и она села.
— Тебе не обязательно подходить ближе, — сказала Вероника. — Я не приветствую твое появление в моей постели.
— Ты моя жена.
— С таким успехом ты мог бы сказать «Ты моя собака» или «Ты моя лошадь». Ты бы больше со мной разговаривал, Монтгомери, если бы я была твоей собакой или лошадью?
— Ты сердишься.
Ударом кулачка Вероника поправила свою подушку, потом оперлась о нее спиной, испепеляя его взглядом.
— Да, я сержусь. Я очень зла. Уходи.
Но вместо того чтобы уйти, Монтгомери подошел к кровати.
— Почему?
Вместо того чтобы остаться ждать, когда он на нее набросится, Вероника соскользнула с кровати и оказалась по другую ее сторону.
— Возможно, ты имеешь законное право находиться здесь, — сказала она, — но у тебя нет на это морального права.
— И что, черт возьми, это значит?
Вероника обошла вокруг кровати и встала рядом с ним.
— Ты игнорируешь меня, Монтгомери. За целый день ты не сказал мне ни слова и полагаешь, будто я обрадуюсь твоему приходу ко мне в постель, испытывая благодарность за твое внимание? За любое проявление твоего внимания?
— А я должен с тобой разговаривать?
В его тоне сквозило такое изумление, что она ткнула его пальцем в грудь.
— Да. Ты должен со мной разговаривать.
— И что ты хочешь, чтобы я сказал?
— Хочу, чтобы ты ответил на мои вопросы.
— Сними ночную рубашку.
— Ты слышал хоть одно мое слово?
— Сними рубашку, и я отвечу на все твои вопросы.
Вероника знала, что случится, как только она снимет рубашку и окажется нагой. Она покачала головой:
— Нет. Ответишь на один вопрос, и я расстегну пуговицу. Одну пуговицу.
Монтгомери сложил руки на груди и смотрел на нее, — она видела только черный силуэт, возможно, мрачно взиравший на нее. Но ей было все равно. Она не собиралась отступать.
— Один вопрос? Одна пуговица? Не слишком ли сурово?
— Тогда отправляйся в свою спальню, — ответила она. — Я не передумаю.
Монтгомери подошел к ночному столику и зажег лампу. Внезапно зажегшийся в спальне желтый свет показался ярким, как дневной. Вероника предпочла бы оставаться с ним в темноте.
— Спрашивай, — ответил Монтгомери. — И будь готова к тому, что тебе не понравится мой ответ.
Но для нее любой ответ был лучше, чем это затянувшееся до бесконечности молчание.
— Ты вернешься в Виргинию?
— Не знаю.
— Не знаешь? А когда будешь знать? Когда будешь знать, ты возьмешь на себя труд сказать мне?
Этот человек был невыносим и вызывал ярость.
Монтгомери покачал головой:
— Это был один вопрос, Вероника, и я на него ответил. Будь любезна, расстегни пуговицу.
— Едва ли это справедливо, Монтгомери. Это только часть вопроса.
Он подался к ней:
— В таком случае в будущем выбирай вопрос тщательнее. — И, к ее удивлению, продолжил: — Здесь не мой дом. Возможно, Шотландия и была родиной моих предков, но я виргинец.
— А я шотландка.
Монтгомери не ответил: только показал на пуговицу на ее ночной сорочке. Она медленно расстегнула ее.
— Мне понравится Америка?
— Следующую пуговицу, будь добра.
Вероника неохотно расстегнула следующую. С минуту он обдумывал ее вопрос, потом ответил:
— Не знаю. Виргиния много теплее.
— Я не хочу в Америку, — сказала Вероника, вдруг заметив, что все ее внимание поглощают пуговицы и собственные руки, а не он. — Я принадлежу этому месту, Монтгомери. Знаю, что это звучит эгоистично, — добавила она. — Тетя Лилли говорила, что у женщины нет права задавать вопросы мужу.
— Это та самая, что давала тебе советы насчет брачной ночи? Стоит ли вообще обращать внимание на ее советы?
Вероника с улыбкой покачала головой:
— Почему ты гуляешь по ночам?
— Еще одну пуговицу.
Это не шло ни в какие ворота. Скоро ей предстояло остаться голой.
Он улыбнулся. Монтгомери был так красив, что, как только она посмотрела на него, у нее сдавило горло. Ей хотелось отказаться от этой игры, броситься к нему, поцеловать его и забыть обо всем, отдавшись совсем другим играм.
Но вместо этого Вероника расстегнула следующую пуговицу, гадая, посмеет ли задать следующий вопрос, что беспокоил ее больше всего. Оставит ли он ее, если соберется уезжать?
Планка с пуговицами доходила до середины ее груди, и оставалось еще расстегнуть четыре пуговицы. Еще четыре вопроса, если бы он позволил ей задать их.
