обратно, потому что испытывала желание дотронуться до него. Монтгомери уже снял куртку, и рубашка вот-вот должна была последовать за ней.
Монтгомери не сводил взгляда с ее лица, но ничем не выдавал своих мыслей по мере того, как молчание между ними все растягивалось.
Вероника закрыла глаза, потянулась к нему и попыталась распознать чувства, исходившие от него. Жар. Желание. Потребность в ней. Столь же острое и безысходное одиночество, как и ее собственное.
— Вероника!
При звуке его голоса она открыла глаза. Низкий и нежный, он оказывал на нее такое действие, что по ее коже побежали мурашки.
— Во что ты оцениваешь свой поцелуй? — спросил он, обнимая ее за талию и привлекая к себе.
— Я подарю его тебе, Монтгомери.
Он продолжал притягивать ее к себе так, что ей пришлось приподняться на цыпочки. Ее руки обвились вокруг его шеи, губы прижались к его губам. Веронике казалось, что с тех пор как он целовал ее в прошлый раз, прошла вся жизнь.
Когда Монтгомери ее выпустил из объятий, она, тяжело дыша, прижалась лбом к его груди.
— Что еще ты хочешь узнать, моя пытливая жена?
Веронике отчаянно хотелось спросить о Кэролайн, но она подозревала, что, если сделает это, Монтгомери уйдет. Она выждала минуту, чтобы дать себе успокоиться, потом спросила:
— Что ты делаешь там, в винокурне?
— Разрабатываю систему навигации для моего воздушного судна. Пока что все еще на ранней стадии.
Она отстранилась и посмотрела ему в лицо:
— Зачем?
— Приходи на следующей неделе в винокурню, и я покажу тебе.
Монтгомери до сих пор не приглашал ее туда. Несколько раз она подходила к этому строению, но его раздражало ее появление.
— Я еще не снимаю свою ночную сорочку, — сказала Вероника.
— Но я же отвечаю на твои вопросы.
Скольких женщин в Америке он очаровывал своей улыбкой? Сколько женщин падало в обморок при его появлении?
Монтгомери положил руку на ее левую грудь и нежно сжал ее сквозь льняную ткань. Его большой палец погладил сосок.
Вероника закрыла глаза, потому что ощущение было сильным. Мгновением позже она их открыла, потому что ей пришла в голову новая мысль.
— Ты бы предпочел, чтобы я ничего не чувствовала, когда ты ко мне прикасаешься?
Монтгомери опустил голову и прижался губами к ее виску.
— Слишком глупый вопрос, чтобы отвечать на него.
— Не могу не испытывать никаких чувств, когда ты ко мне прикасаешься, — сказала Вероника.
— Пусть это будет нашей тайной, которую мы не станем делить ни с кем, — ответил Монтгомери. — Я никогда никому не скажу, что в спальне ты шлюха, а в гостиной леди.
— Я не слишком-то приспособлена к гостиной, — ответила Вероника, пытаясь собраться с мыслями в то время, как он нежно сжал ее сосок. По ее телу распространялся жар, образовавшийся между бедер. — Ты знал много шлюх?
— Не думаю, что мне стоит отвечать на этот вопрос. Если отвечу, то потребую от тебя чего-то очень важного.
— И что бы это было? — спросила Вероника, удивляясь тому, что ей стало трудно дышать.
Его рука неподвижно лежала на ее груди, и только двумя пальцами он легонько пощипывал ее сосок. Тонкая ткань усиливала действие его ласки, и вниз по ее телу быстро распространялся жар.
— Сразу всю ночную рубашку, — сказал он. — Сними ее всю и сразу. Я хочу, чтобы та была обнаженной, Вероника.
Эта игра в перетягивание каната стала чем-то почти запретным и потому особенно возбуждающим.
— Не думаю, что это правильно, — возразила Вероника.
Его губы проследовали по ее шее, и она склонила голову, чтобы предоставить ему большую возможность целовать ее и облегчить доступ к своей шее. По-своему он дразнил ее, и это было так восхитительно, что она не стала проявлять строптивости.
— Как ты стал таким знатоком в вопросах любви? — спросила она, чувствуя прикосновение его губ в нежном и чувствительном местечке под подбородком.
— Неужели это вопрос, уместный для жены?
— Нет, — поправила она его. — Сейчас я не жена, а девка. Не жена и не леди.
— В таком случае тебе определенно лучше раздеться донага.
— Но я очень дорогая шлюха, Монтгомери. Мужчина должен заработать право быть со мной в постели.
— Я ответил на все твои вопросы, — сказал он, наклоняясь поцеловать ее.
Вероника потянулась к нему и обеими руками рванула его рубашку. Ее пальцы царапнули его прикрытую тканью грудь. Ей хотелось почувствовать его, почувствовать его влажную кожу и плоть своей влажной плотью, потереться об нее. Она хотела, чтобы он оказался в ее теле, принес ей облегчение, освобождение, чтобы их тела слились в танце наслаждения и страсти.
Если уж ей суждено разыгрывать шлюху, то она разыграет эту роль блестяще. Вероника отступила на шаг, взяла его за руку и повела к постели.
Сорвала с себя ночную рубашку, погасила лампу и скользнула под покрывало, а потом потянулась к нему.
Через несколько секунд и Монтгомери оказался облаженным и скользнул в постель рядом с ней.
Когда он дотронулся до нее, Вероника задрожала, протянула руку и сжала в ладони его отвердевшее и разбухшее мужское естество и направила его в свое влажное лоно. Если бы было возможно испытывать большую потребность в нем, то она бы ее испытывала. Она жаждала близости и наслаждения почти до боли.
Монтгомери вошел в нее. И ее тело, испытав пароксизм наслаждения, рванулось ему навстречу. Ее пальцы сжали его плечи, а потом спустились вниз и обхватили бедра.
Ее кожа была гладкой, а сердце билось отчаянно. Она жаждала испытать все, почувствовать Монтгомери, безумие его страсти, силу его тела и звук, который он произвел, откидывая голову, и лицо его при этом напряглось.
Они были чужими друг для друга. И объединяла их только страсть. Но если это был единственный способ, делавший доступным общение, то она была согласна и на это.
Сейчас ей было этого достаточно.
Глава 19
Монтгомери ответил на некоторые из ее вопросов, но на два самых важных она ответа так и не получила, и они все еще не давали Веронике покоя. Кем была Кэролайн, и скорбел ли Монтгомери о ней до сих пор?
К тому же ее не успокоил и его ответ на вопрос о том, собирается ли он покинуть Шотландию. «Не знаю». Едва ли такой ответ можно было счесть удовлетворительным.
Вероника не солгала ему. Она и в самом деле не хотела ехать в Америку. Даже только слушая речь горничных с ее особенным тембром и выговором, она тотчас же сознавала, что находится дома. При этом она ощущала свою близость к родителям, чего никогда не чувствовала в Лондоне. Прозрачность воздуха и красота гор, окружавших Донкастер-Холл, волнистые стада овец убеждали ее в том, что она в Шотландском нагорье, и здесь она и хотела бы оставаться.
Мистер Керр назвал Монтгомери «одолженным шотландцем». Может быть, поверенный знал что-то
