таинств, бытовавшее в Церкви. Они искали основ и глубин, стремились к новой (или, наоборот, древнейшей, изначальной) религиозности, “бытовому исповедничеству”, что могло бы распространить религиозный опыт на всю полноту космической Среды. Поэтому у евразийцев столь важный акцент делается на идее “стихий”, космических “элементов”. Мир, природу, историю, общество — все это они понимали как грани латентной Божественности, как аспекты световой теофании, тотально и повсеместно связывающей низшее с высшим, имманентное с трансцендентным, посюстороннее с потусторонним. Для них был неприемлем классический дуализм романской теологии — идея о “двух Градах”, ставшая основой романо-германской религиозности и государственности. Напротив, как нельзя близок и внятен им был допетровский глубинно русско-православный, а ранее византийский идеал “Православного Царства”, в котором высшее и низшее слиты воедино в общей социально-религиозной литургии, “общем делании”, “святого народа” (ieros laos), аристократической элиты, монарха-василевса, государя-предстоятеля и созерцательного, мистического, исиахстского Православия — афонского, святоотеческого, восточного, аскетического, светового. Такая особая религиозность, в которой вновь как и повсюду у евразийцев явно обнаруживается та же тринитарная логика, — “не мир сей, не мир иной, но нечто третье”, — резко контрастировала с общими настроениями в церкви, особенно в эмигрантских кругах, где нормой было крайне замкнутый, угрюмый, антисоветский. гиперконсервативный настрой. Евразийцы же, отправляясь от своего идеала, напротив, значительно расширяли тему религиозности, положительно относясь не только к самому Православию, но и к иным евразийским концепциям — исламу, буддизму, индуизму, ламаизму и т. д. Более того, евразийцы огромное внимание уделяли сектам и в первую очередь русским сектам, вышедшим из старообрядчества, так как и в этом случае они считали, что полноты истины нет ни у никониан, ни у сторонников древлего благочестия (или сектантов), и что в данном случае снова следует искать пути для нового синтеза и духовного преодоления противоположностей. В той же перспективе они рассматривали и большевизм — он представлялся им глубоко религиозным, духовным, народным, мистическим и национальным импульсом, облекшимся в искаженные формы заимствованного с Запада, материалистически-экономического учения. В конечном итоге, часть левых евразийцев выдвинуло совсем уже парадоксальную формулу — “необходим синтез между Православием и марксистским атеизмом”! Но даже такой парадокс, отвергнутый впрочем более умеренным (пражским) крылом вполне вписывался в логику “евразийской ревизии” [369].
Все эти тринитарные парадоксы воплощаются и оживают только в одном уникальном пространстве мира — в России-Евразии. Россия сама по себе — всегда нечто Третье, выходящее за рамки дуалистической оценки. Это объясняет и наш темперамент, и нашу культуру, и нашу удивительную литературу, и нашу страстную религиозность, совмещаемую подчас с предельным нравственным падением, и нашу азиатскость, и нашу европейскость, и нашу чуткость ко всему новому, и нашу глубоко консервативную психологию, наш монархизм, и нашу демократичность, нашу покорность и наше бунтарство…
Россия — особый мир, континент, несхватываемый в нормальных категориях, уникальные земли, избранные Божественным проведением для какой-то невероятной важной всечеловеческой миссии…
Евразийцы вплотную подошли к интуированию какой-то величайшей тайны, к прозрению в некую трансцендентальную сферу, обнаружение которой связано с определенными пиковыми точками мировой истории… Они заглянули по ту сторону вуали, скрывающей от людей таинство космического замысла.
Пожалуй, никто из исследователей евразийства не обратил внимание на то обстоятельство, что именно евразийцы были первыми русскими авторами, которые начали употреблять термин “геополитика”.
И тем не менее это факт. Более того, именно лидера евразийцев Петра Савицкого следует назвать первым русским геополитиком в полном смысле этого слова. Для того, чтобы во всей мере оценить уникальность роли Савицкого. Предпримем кратчайший экскурс в историю этой явно недооценивавшейся до самого последнего времени науки.
Базовые принципы геополитики были сформулированы немецким географом Ратцелем (он называл новую науку “политической географией”), шведом Рудольфом Челленом, англичанином Хэлфордом Макиндером, американцем Мэхэном, французом Видалем де ля Блашем и немцем Карлом Хаусхофером. Все эти авторы, не смотря на глубокие расхождения в своих идеологических и политических симпатиях, были согласны относительно базовой, основополагающей картины мира, вытекающей из данных этой уникальной науки. В основе ее лежит противостояние двух типов цивилизаций, предопределенных географическими категориями. С одной стороны, речь идет о “талассократических”, морских цивилизациях, связанных с островным или береговым типом существования, мореходством и торговым строем. Пример этого типа — Карфаген, Афины, Португалия, Британская Империя, в современном мире — США. В первой половине 20-го века в понятие талассократии включались страны Антанты (за исключением России), т. е. западные республиканско-демократические режимы. После 1945 года эта геополитическая категория отождествилась с либерально-демократическим лагерем и странами НАТО.
Вторым полюсом является теллурокартическая цивилизация — континентальная, авторитарная, сухопутная. Ее древнейшими примерами могут служить Рим, Спарта, Византия, позже Россия. Теллурократическая зона — это земли, довольно удаленные от теплых морей, удобных для торговли береговых зон. Это внутренние пространства континентов. Эта территория называется также Heartland или “сердечная земля”. Макиндер [370] считает, что в настоящее время heartland’ом являются земли, прилегающие к центру евроазиатского материка, т. е. территория России [371].
Между “сердечной землей” и морской цивилизацией расположены береговые зоны, rimland. За контроль над ними ведется стратегическая борьба континенталистов и талассократов.
Такова в самых общих чертах картина геополитического видения основных факторов государственного, цивилизационного, идеологического и политического хода истории. В основе таких воззрений лежит принцип “географии как судьбы”.
Англосаксонские геополитики применяя научные данные к конкретной политической действительности, делали на этом основании вывод о принципиальной и структурной противоположности собственных интересов интересам континентальных держав — в первую очередь России и Германии. На основании этого самой большой опасностью представлялась перспектива русско-германского геополитического и стратегического альянса, так как он мог бы укрепить беспрецедентным образом мощь двух континентальных, теллурократических держав.
Германские геополитики внимательно рассматривали выводы англосаксов и приходили к аналогичным выводам, только с обратным знаком. Так Карл Хаусхофер глава немецкой геополитической школы выступал за создание “континентального блока” по оси Берлин-Москва-Токио [372]. Это представлялось ему адекватным ответом на англосаксонский вызов.
Обычно историки геополитики, говоря о континентализме, заканчивают свой разбор школой Хаусхофера, считая ее прямым антиподом англосаксонской линии. Но в этом-то и состоит самое удивительное. Одновременно с Карлом Хаусхофером развивалась полноценная и самостоятельная геополитическая доктрина, еще более последовательная и законченная нежели германская модель, так как в отличие от двойственного положения Германии, здесь континентальный выбор был органичным, естественным и единственно возможным. Речь идет о теориях Петра Савицкого.
Савицкий является фигурой ничуть не уступающей по масштабу Хаусхоферу или Макиндеру. Он представляет собой голос той реальности, которую именуют heartland, “сердечная земля”. И именно эта сугубо геополитическая категория, учитывающая и принимающая весь объем уникального геополитического подхода, всю колоссальную теорию “исторической функции пространства”, стоит в самом центре мировоззрения Савицкого и его сподвижников. Это и есть Россия-Евразия. Россия-Heartland, Россия-Срединная земля… Именно Савицкий является той личностью, которая наиболее адекватно и последовательно дала осмысленный и полноценный ответ на проблему, поставленную геополитикой как наукой. Если американец Мэхэн (а позже Спикмен) выразил основной вектор американской геополитики — как магистральный путь к принятия полноты ответственности за мировою талассократию, к превращению в “главный остров” мира; если англичанин Макиндер рассматривал талассократию как стратегическую судьбу
