История не 'дается', но 'творится'. Чем шире просторы, открывающиеся ныне перед Россией, тем больше ответственность, лежащая на каждом соучаствующем в русской культуре. Сами по себе изменения объективной обстановки еще не решают вопроса. Наследовать мир надлежит не жребием неустранимой судьбы, но собранным ясным деланием, достоинством души перед Господом; не о наследстве меча и богатства свидетельствуют откровения и слова, но о наследстве вдохновений и водительства, доле пророчицы, ясновидца, зовущих, ведущих мир…
Сколь ни бездушны и сколь ни поверхностны построения Шпенглера, в 'синхронистических' таблицах его 'Untergang des Abendlandes' заключается доля дознанной правды. Есть нечто убеждающее в сопоставлении, в качестве исходных моментов исторических циклов, религиозного творчества греческой 'эпохи веры' гомеровских поэм, духовного напряжения первохристианства, богословского творчества романо-германского средневековья; с другой стороны, есть нечто подлинное в сближении поздней материалистически-этической философии стоицизма с фатализмом позднего Ислама и с современным 'этическим социализмом'… Вопрос ставится определенно и резко: в ком желаем найти предвозвестника пути: в стоических ли философах или богословах первохристианства? в язычестве ли, разлагаемом материализмом и неверием, или в религиозном порыве созидаемой Церкви?.. Преемство русского просветительства-обличительства тяготеет к первому, в творениях наших 'светских богословов' веет дыхание Второй. Наша воля и наше сознание поставлены пред лицо испытаний. И этим испытанием — не судьбой экономической, политической — определится доля России… В результате сплетения побуждений, возможностей, сил выпадет исторический выбор… Каков он будет — на то воля Божья. В пределах судьбы человеческой есть показания и признаки, что не безверие, но Церковь возобладает в судьбах народных. Заложенное в большевизме торжество неверия и материализма протекает не благодаря, но вопреки духу лучших сынов народа. Наиболее творческие его сыны принадлежали не к преемству материализма и неверия, но к преемству православного учительства. Не деятельностью 'просветителей-обличителей', но в значительной мере литературными вдохновениями 'светских богословов', вроде Гоголя и Достоевского, создана мировая слава русской литературы… И не кустарные мудрствования народников, и не произведения начетчиков от марксизма, но воззрения славянофилов и Соловьева являются наиболее живыми и напряженными, наименее поддающимися 'тлению' достижениями русской историософской и философской мысли. Но Гоголь и Достоевский, Соловьев и славянофилы возникли не в пустоте; в истоках творчества они рождены и питаются глубинами народной стихии. Может ли русский народ оставить без воплощения начала и чаяния, в которых выразилось высшее напряжение народного духа?.. Грехи и ошибки неизбежны и многи. В жизни народа, одаренного размахом духовных исканий, они, быть может, по особому неизбежны и особенно многочисленны. В настоящее время, в грехе и блужданиях, русский народ подошел к пределу последнему. Но в этом, верим, залог возрождения. Ибо поистине должна ужаснуться душа. И на путях преодоления и просветления вслед за высшим торжеством неверия возникнет высшее возобладание
Веры; вслед за триумфами 'обличительства' идет торжество Православия.
Имеет важность установить, к чему должен стремиться, чего должен хотеть поборник России как 'мира нового'.
Не в отрыве от здешнего обретается достояние; но в сочетании напряженного здешнего делания с утверждением мира духовного, в котором делание это, получая отведенное обширное, важнейшее место, преклоняется, подчиняется целям Высшего Царства. Только деланием, экономическим и административным, можно среди испытаний, ниспосланных Господом на Россию, воссоздать и укрепить нарушенный лад жизни, общественной и частной, вспомнить и осуществить слова 'о лете Господнем благоприятном'… В выборе технических средств, в достижении подобных целей было бы неправильно и вредно сторониться достижений и средств, выработанных опытом Запада… Разрыв исторических плоскостей сказывается не в области техники; он сказывается в области отношения к технике, в области оценки значения делания экономического и политического. Для мировоззрения, не приемлющего теорий исторического материализма, очевидна возможность существования при тождественном техническом строе разных общественных укладов и разных идеологий. Проблема исторических эпох есть проблема идеологическая. И principium individuationis новейшего западно-европейского мира заключается, в наших глазах, не в том развитии, которое получили в нем техника, хозяйство и управление, но в идеологическом значении, приписанном экономике и политике. Это значение сводится к следующему:
1. В области суждений о сущем устанавливается и утверждается, что все существующее в мире человеческом, в том числе и духовные ценности, суть надстройка над базой, экономической или политической. Первый вариант воззрения явственно сказывается в философии экономического материализма; второй, хотя и менее ясно выраженный, заключен в психологии 'воинствующего политицизма'.
2. В области суждений о должном выставляется положение, что проблема человеческого 'счастья' затрагивается и разрешается исключительно в пределах устройства экономического и политического.
Этим суждениям поборник России как 'мира нового' имеет противопоставить взгляды 'подчиненной экономики' и 'подчиненного права':
1. Основная посылка философии 'подчиненной экономики' и 'подчиненного права' гласит, что причины, касающиеся хозяйства и государственно-правового устройства, имеют ограниченную область приложения. Важнее всего, что из этой области изъемлются 'высшие', 'конечные' ценности… Экономический материализм являлся попыткой утвердить эти ценности в области и понятиях хозяйственной жизни; марксова трудовая теория ценности сводилась к 'обожествлению' физического труда. Воззрение воинствующего политицизма обрело те же ценности в 'правовом государстве', 'демократическом' строе. Сколько бы ни называли себя создатели этих учений деятелями, поборниками 'науки', они являлись метафизиками, и притом метафизиками метафизики 'злой': ибо то, что от 'нижних', они допускали в мир 'высший', из чего истекло угасание духа; и не только это, но и заблуждения в сфере эмпирической науки — допуская понятия хозяйства и государства в сферу 'высшего' мира, они вносили в экономическое знание, в государство и правоведение элемент разрешения основных, 'конечных', вопросов существования, вопросов, неразрешимых иначе, как на путях метафизики; однако же, деятели 'науки', они желали и здесь усмотреть эмпирические 'причины'. Тем создавалось причудливейшее смешение эмпирики и метафизики, подлинное извращение науки, как учения эмпирического… Только признанием ограниченности круга воздействия экономических и политических причин, отказом от разрешения в них 'конечных' вопросов существования утверждается возможность последовательно-эмпирического хозяйственного и политического знания. Только изгнанием экономики и политики, торгующих во храме, больно бьющим бичом из мира 'высших' создается простор для 'благой метафизики'. 'Благая метафизика' — это сфера, где находятся в установленном равновесии миры 'высших' и 'нижних', религиозно-философской ценности и экономического и политического действия, где хозяйство и право утверждены во всей широте жизненного значения, но где, в отношении к ценностям 'конечным' и 'высшим', хозяйство и право суть ценности 'подчиненные'… 'Благая метафизика' — это область, где царствует мера, столь чудесно и вдохновенно преисполняющая относящиеся к 'высшим' и 'нижним' откровения учения Евангелия…
2. Философия 'подчиненной экономики' и 'подчиненного права' предполагает признание, что исключительно в области религиозной может быть разрешена — поскольку она вообще разрешима! — проблема человеческого 'счастья'. Благополучие хозяйственное и государственное есть не более как условие, само по себе бессильное разрешить проблему…
Воспринимая воззрения 'благой метафизики' или, что то же, проникаясь взглядами 'подчиненной экономики' и 'подчиненного права', мы поставляем себя в традицию русского религиозного творчества: действие в хозяйстве и государстве разрешается и освещается озарением религиозным… Религия, призванная в живом единстве питать, преисполняя смыслом, совокупность социального бытия, не может быть мертвенной схемой, вынуждаемой Разумом формулой Богопризнания… Религия есть исповедание догматов; она исполнена чувством их значительности и смысла; она — живое чутье Богооткровения,
