продолжает: 'Туранские предки' — это тот вековой враг с Востока, который нападал в течение целого ряда веков на русскую землю, это тот татарский хан, которому русские князья вынуждены были кланяться в Орде…' — Вспоминаете дурное, вспомните и хорошее — вот призыв, который обращают евразийцы к русским историкам в вопросе отношений России с Востоком. Евразийцы отнюдь не закрывают глаза на то зло, которое было в истории. Был 'вековой враг', но были и татарские полки, которые бились за общее с русскими дело. Немало интересного в этом отношении собрал Г. В. Вернадский в своем 'Начертании русской истории' [155]. — Но вот она — историческая справедливость: Н. Е. Марков провозглашает: 'Большевизм идет из Азии так же, как и коммунизм; право и собственность — из Рима. Спасение России — лицом к Европе. В этом — смысл рассеяния нашего' [156]. Коммунизм Маркса и Энгельса, опирающийся на нескольковековую европейскую традицию, пришел к нам из Азии? Вот до чего могут договориться правые 'антивосточники'. — В этих мотивах 'демократ' Д. Философов созвучен вождю крайних правых: 'Особенно прискорбно, что… нездоровое тяготение к Азии… старческое стремление не только к допетровской Руси, но даже к татарскому игу, овладело некоторыми кругами нашей эмигрантской молодежи' [157]. Должны засвидетельствовать, что внимание к отношениям России и Востока в их историческом прошлом определяется вовсе не 'старческим стремлением'. В этом внимании — любовь к исторической истине и воля к нахождению в будущем правильных форм сожительства населяющих Евразию народов. Поразительно близка к установкам Н. Е. Маркова и Д. Философова точка зрения Б. Каменецкого [158]: 'Именно оттого и потерпела Россия столько беды, что в ней было слишком мало Европы, Запада и слишком много Востока'. Если рассуждать так, то и беды французской революции придется отнести на счет того, что во Франции было 'слишком много Востока'. — Для взгляда, не затуманенного европопоклонством, совершенно очевидно: да, в самой России была бунтарская стихия (именно в самой России; нерусский Восток в последние десятилетия не играл здесь значительной роли); но вооружили эту стихию и сделали се дееспособной конечно же западные влияния. 'Антивосточные' мотивы сказались в части русской прессы и при оценке книги Э. Д. Хара-Давана 'Чингисхан, как полководец и его наследие'. Серьезные наблюдения автора над характером монгольской мировой державы рецензент из 'Возрождения' позволил себе назвать 'историческими благоглупостями' [159]. Премудрость рецензента из 'Последних Новостей' выразилась в следующей фразе: 'Сборники летописей и сказаний о монгольских деяниях, вероятно, еще требуют своего Нибура, если это… не слишком громко для монгольской истории' [160]. Монгольская история — одна из важных глав в истории мира. Ее события отозвались во всех углах Старого Света. И никакой Нибур для нее 'не слишком громок'. Этого не видит только 'русский европеец', горизонт которого, конечно, гораздо ограниченнее, чем горизонт настоящего европейца. Евразийский же горизонт должен быть шире европейского [161].
В. В. Шульгин говорит об Азии: 'Азия — ведь это океан разнообразия: и Индия, и Китай, и ИндоКитай, и Япония и бесконечное число других культур, которые, кстати сказать, никакого отношения к русской культуре не имеют' [162]. Вот опять — недопустимое сужение русского культурного горизонта! Конечно, все перечисленные В. В. Шульгиным культуры не принадлежат к евразийскому кругу. Но русско-евразийская культура имеет к ним такое же отношение, как к культурам Европы, это — культуры соседних с Евразией миров. Россия должна знать Азию и брать у нее все, что есть в ней лучшего, — как не должна замыкаться и от Европы. Именно сочетание своего основного и с восточным и с западным есть гармоническое и должное сочетание. Тезис Шульгина есть тезис культурного провинциализма.
Его утверждения переходят в особый вид национального самоуничижения: 'Несмотря на все свои недостатки, 'гнилой Запад' все-таки существует, в то время как 'восток' провалился в тартарары'. С В. В. Шульгиным солидарен А. А. Кизеветтер: 'Переживаемые Западной Европой пертурбации пока еще ни одну западноевропейскую страну, — включая и недавних победителей и недавних побежденных, — к катастрофе не привели и не вызвали в них таких потрясений, ареной которых служат теперь 'евразийские пространства' [163]. Здесь приходится напомнить, что 'потрясения' не всегда служат знаком слабости или низкого качества, как то подразумевают по адресу своей родной страны оба названных автора, но могут служить в знаком избранничества — того, кто окажется достоин. — А что касается Европы, то в новой ее истории именно передовые страны были странами революций.
Европопоклонническими мотивами проникнута вся полемика с евразийством. Некоторые критики выступают в неблагодарной роли непрошенных защитников Европы. Б. Каменецкий утверждает: 'И вовсе не потеряла Европа своей гегемонии над миром: она продолжается' [164]. — 'Не боится русских варваров Европа… — гневно крикнул евразийцам проф. Кизеветтер', согласно передаче Е. Д. Кусковой [165]. Евразийцы и не собирались пугать Европу 'русскими варварами'. Тем знаменательнее позиция, занятая проф. Кизеветтером. Не будет преувеличением сказать, что в полемике с евразийством сказываются антирусские мотивы.
Проскальзывают они и в высказываниях о евразийстве некоторых украинских авторов [166]. Суждения о евразийстве Дм. Андриевского следующие: 'Нашою думкою е те, що власне в евразiйствi росiйський народ доходить до cвoei национальноi свiдомости i правильно накреслюе шлях в будучину. Натуральним е те, що вш шукае на схода спiльникiв i однодумцiв. Наш же шлях е на захiд. Цiле наше ество, iсторiя, будучина диктують нам спiльнiсть з заходом' [167]. — Однако такое решение наталкивается на немаловажные препятствия: в украинском народе восточничество представлено не менее, чем в великорусском; выразилось оно и в верности Православию. По месторазвитию украинский народ, из всех ветвей русского племени, наиболее степной, т. е. наиболее 'внеевропейский'. Это подтверждается и 'расовым коэффициентом', который у украинцев более 'восточный', чем у великороссов [168]. Граница Евразии пролегает не между великороссами и украинцами, как того хотелось бы Д. Андриевскому, — но по западным рубежам украинской территории. Этот вывод замечательным образом подтверждается и лингвистическими данными [169]. — Вышедшая в 1930 г. брошюра О. Мицюка 'Евразiйство' (см. стр. 9) отмечена рядом произвольных утверждений. Так, напр., рассматривая понятие 'симфонической личности', автор заявляет: 'У цiм колективнiм носiю особистости, соборнiм i многонароднiм, що складаеться з окремо-народнiх чи приватньо-народнiх суб'ектiв, пануюче значiння мусить належати москалям' [170]. Где и когда евразийцы утверждали, что господствующее значение должно принадлежать великороссам? Нет, Евразию евразийцы рассматривали и рассматривают как подлинный 'собор народов', где каждому народу уделяется место, согласно его способностям и воле к культуре. — Пред лицом новейшей политической и экономической программы евразийства имеет совершенно курьезный вид попытка автора свести евразийство к формуле: православие, самодержавие и народность [171]. Заключение автора — такое: евразийство 'вiдбивае загострене нинi нацiоналiстичне почуття великоруських елементiв по обидва боки червоного кордону, будучи реакцiею на комунiзм i матерiялiзм та свого рода 'iдеалiзмом', i на наш погляд, ма вигляди повести за собою ширшi маси великоруського народу' [172]. — Евразийцы уверены, что в исторической перспективе евразийская идея имеет эти шансы в отношении не одного только великорусского, но и всех народов Евразии.
Особый вид критики, который мы назвали 'антиэтническим', представлен Александром Салтыковым. Автор исходит из различения 'этноса' и 'нации'. Этнос — это народ и народный быт. — Нация — это 'витающая' над ним идея. Для Салтыкова все плохо, что от этноса, и все хорошо, что от нации. С этой точки зрения он критикует положения евразийцев, требующих, чтобы культурное творчество было согласовано с культурными данностями народного массива. А. Салтыков — крайний апологет императорского периода. 'Российскую нацию именно и создало положение, при котором… — во имя величия России практически преследовалось все самобытно русское. Трудно ярче и сильнее, проникновеннее выразить существо и горящий центр зарождения и создания Российской нации. Это преследование и искоренение всего 'самобытно-русского' и есть отказ от этнизма и борьба с ним. И этот отказ и борьба действительно создали Российскую нацию и российскую культуру'. Но они же, добавим от себя, явились факторами переживаемых ныне потрясений. Нет сомнения, что каждой великой культуре неизменно присущ некоторый уход от этноса, подъем над ним. Но и в подъеме этом должна сохраняться связь с 'этносом', должны звучать
