Днем и ночью хорошая погода (сборник)

проиграла в покер. Дорогая вышла история…

Зельда: Не будем об этом…

Этьен (саркастически): «Не будем»… Ты не желаешь, никогда не желала говорить о презренной материи. И ведь находились дураки, которые считали это твоим особым шармом. А кстати, скажи, как мне говорить о тебе — в настоящем или прошедшем времени?

Зельда: Какая разница? Думаю, при чужих — в прошедшем. Я ведь выздоровела, да? И что дальше?

Этьен: Ничего. Он тебя не хотел. Тогда ты соблазнила его жену. Дюбуа чуть не помешался от ревности, а ты пила, накачивалась амфетаминами, скрывалась от Анн Мари, которая тебя преследовала, и гонялась за Дюбуа, которому нужна была Анн Мари. Замкнутый круг.

Зельда: Но ведь не всех же отвергнутых женщин сажают в лечебницу, правда?

Этьен: Когда они с четырех углов поджигают свою комнату, предварительно проглотив шесть упаковок снотворного, а перед этим за два дня умудряются еще и угробить три машины, это, знаешь ли, начинает внушать определенное беспокойство…

Зельда (тихо): Ничего не помню.

Этьен: Три года назад ты не могла вспомнить, что происходило днем раньше, ты все забывала… Одним словом, в тот вечер Анн Мари бродила, как обычно, под твоими окнами и хныкала, она увидела пламя, подняла тревогу, позвонили пожарным, в «скорую помощь», ну и так далее. На рассвете ты очнулась и больше никому не сказала ни слова. Врачи высказались весьма определенно, даже Шарвен, единственный, кому ты доверяла и кто априори был против помещения в лечебницу, даже он был категоричен. Ты стала потенциальной самоубийцей — больше, чем обычно. И тогда…

Пауза.

Зельда (легким тоном): А почему на три года?

Этьен (таким же тоном): А вот тут, моя милая, мне ничего не известно. Могу только сказать, что твои энцефалограммы были по сто раз читаны и перечитаны всеми психиатрами Франции и Америки, специально собиравшимися на консилиум ежемесячно в течение всех трех лет. И больше двух лет не было никакого улучшения.

Зельда: Надо же какая смешная история! Какой-то Жан Жак Дюбуа, какая-то Анн Мари — и целых три года сумасшедшего дома из-за этой парочки. Особенно из-за него. Он был очень занудным?

Этьен: До безумия. О, прости…

Они смеются вместе.

Зельда: Но как же так? Почему я ничего этого не помню? Что мне дали в тот момент? Что со мной делали все эти три года? Я помню всю свою жизнь, понимаешь, Этьен? Все вплоть до той весны. Помню, что Дюбуа всегда нагонял на меня скуку. Что же случилось?

Этьен (презрительно): Любовь, моя милая.

Зельда (задетая его тоном, смотрит на него): Любовь сильнее скуки? Невероятно. И правда, похоже на сумасшествие… (Тут Зельда понимает, что будет мстить. Она зажигает сигарету и начинает расхаживать по комнате, время от времени быстро поглядывая на Этьена.) А ты?

Этьен: Я играл свою роль, дорогая: был вежлив, терпелив, утешал Анн Мари, успокаивал Дорис, присматривал за тобой, вернее, пытался.

Зельда: Ты несчастлив?

Этьен: Я? Нет, уже давно нет.

Пауза. Зельда подходит к нему, берет его за подбородок, смотрит на него.

Зельда: Так ты был несчастлив? Но мы этого не предусмотрели — возможности такого непредвиденного несчастья…

Этьен (спохватившись): Ну, несчастлив — это не совсем то. Страдала главным образом гордость. Ты не особенно стремилась соблюдать приличия, жила, как говорится, на полную катушку. Впрочем, в нашем браке это было моим делом, моей заботой — соблюдать приличия. Я убирал за тобой, чистил, исправлял все вместо тебя, стирал повсюду твои отпечатки, прятал твои руки под золотыми перчатками, которые ты унаследовала от деда.

Зельда: Мне следует в чем-то извиниться?

Этьен: Нет! Мы поженились из-за денег, это был брак по расчету. Нам обоим заплатили: ты получила гарантию безопасности, я — необходимый мне образ жизни. Я был богатым молодым человеком, богатым, но разорившимся. Бедность пугала меня, была неприятна мне больше, чем бесчестье или опасность оказаться в смешном положении. Поэтому твой дед меня и выбрал, ему так было спокойнее. Ты же считала это недостойным. Ты говорила, что спесь богача сочетается у меня с униженностью бедняка. Ты говорила так с первых дней нашего знакомства, и если бы твой дед не умер, как в мелодраме, умоляя тебя перед смертью выйти за меня замуж, ты никогда бы этого не сделала.

Зельда: Знаю, знаю, я помню. Помню даже, как дедушка говорил о чести имени. О чести имени завода… Только подумай! Все это понятно, а вот после…

Пауза.

Этьен: После? Как все было после? То есть после пожара, после дороги, Брабана?

Зельда: После… Летом — после, и в другие времена года — после… О, тут тоже все перепуталось. Что-то видится очень четко — из-за швейцарского солнца и электрического света — и в то же время мутно, смазанно — из-за лекарств, наверное. Руки, лицо, походка — все у меня застыло, ничто не шевельнется, не дрогнет ни в комнате, ни в коридорах, ни в общей гостиной, огромной гостиной на первом этаже, обставленной в стиле ридженси и выходящей окнами на озеро Леман. Ты не представляешь себе, Этьен, какие разговоры велись в этой гостиной по вечерам. Сплошные любезности, изысканные и бессвязные, — разговоры местных сумасшедших. Как во сне. Каждый день, как сон, разбитый на части каплями, таблетками, уколами; все — в определенное время, швейцарское время. Тысяча восемьсот двадцать пять белых пилюль, тысяча восемьсот двадцать пять голубых, которые иногда, конечно, перемежались розовыми или зелеными. Тысяча восемьсот двадцать пять уколов и тысяча восемьсот двадцать пять порций капель, падающих из одной и той же капельницы в небьющуюся стопочку с незамутненной водой. А потом… (Пауза. Затем Зельда продолжает радостным, ликующим тоном.) А потом — чудо. Все эти убийственные элементы в сумме дали одну выздоровевшую — меня, Зельду, которая сейчас чинно и благородно говорит со своим мужем о своем же прошедшем сумасшествии. Нет, что ни говори, а швейцарцы все же молодцы!

Этьен (подхватывая в том же тоне): А у Дюбуа в это самое время двое прелестных деток, и живут они хорошо и спокойно, хотя и поговаривают, что она так и не оставила мыслей о женщинах. Он растолстел: я видел его как-то в гольф-клубе.

Зельда: Ты по-прежнему играешь в гольф? Встань, пожалуйста, Этьен.

Он не спеша поднимается.

Да, ты по-прежнему играешь в гольф. Ты такой же стройный, элегантный, красивый. Эти морщинки тебе очень идут — вот тут и тут… (Касается своих висков.) Это ведь от смеха, да? Ты хорошо повеселился, Этьен, несмотря на мое непредвиденное отсутствие?

Этьен: По-моему, ты слегка перегибаешь с иронией.

Зельда: Да нет, почему бы тебе и не соскучиться даже по мне? Мы так смеялись вместе. Я хорошо смеялась с тобой. С тобой, но никогда над тобой.

Этьен: Да, действительно, эту заботу взяли на себя наши друзья. Нам и правда было весело вместе — когда мы бывали вместе. Ты была очень остроумной, дорогая Зельда, и очень красивой. Впрочем, ты такой и осталась. Действительно, ты была бы идеальной женщиной для выхода, если бы не возвращалась домой каждый раз с другим.

Зельда (ласково): Этьен, думаю, ты не станешь сегодня, в день возвращения блудной, я бы даже сказала блудливой, дочери, пускаться в сожаления и взаимные