стоит рядом и старается, как ей говорят, но не может… так она потом назло идет к Ёселе, берет у него кусок мяса, ну, это громко сказать кусок, и лепит свои пельмени… назло… но сейчас это нельзя… у нее пост… и потом Песах поздно в этом году… а уже их пасха совсем в мае… она опять будет отказываться есть… со своим постом…… ее мать, ну она, конечно, права, но что же ей одной есть? Она, конечно, стол на всех накроет и положит им по хорошему куску — у нее же целый карп — и его, если как следует приготовить и добавить побольше булки, а потом как надо разделить, так можно еще и соседям послать… но они теперь так мало едят… так мало… все остается на столе… и одна она вовсе есть не может, пока не поест Шлема и ее девочки… она снова остановилась и подняла глаза в небо. «Генуг шен, генуг, Готеню, их бет дир, генуг… нито кун койхес, унд их кен нит мер, Готеню, их бет дир…[43]» Она опустила голову и решительно пошла вперед. Потом снова остановилась и вслух сказала «Эр форгессен, эр форгессен вос их хоб геблибн лебн…[44]» Здоровенная собака вздрогнула от ее восклицания и, поджав хвост, боком побежала в сторону. Песя сжала губы и с неожиданной скоростью двинулась к дому.
— Что он тебе подсунул? — Встретила ее раздраженная Агаша. — Этот родственник хренов?
— Ёська? Что он тебе сделал?
— Мне? Он тебе сунул фитиль от керогаза!
— От керогаза! Цудрейтер!
— Да! И он не лезет!..
— Так разрежь его! Еще лучше — будет четыре фитиля! Прозапас!
— Ты что?
— Что? — удивилась Песя.
— Ты еще двести лет жить будешь? Четыре фитиля! Я уже час его режу твоими еврейскими ножницами — они же ни хрена не режут…
— Ой, вей цу майне ерн! Я же ничего не успею! От, черт…………………, его мать!
— Перестань ругаться… давай его топором разрубим!
— Кого? — Испугалась Песя.
— Фитиль! — Прошипела Агаша. Она раскраснелась от возбуждения, платок съехал с гладких седых волос, охваченных гребнем чуть позади макушки, и ясно было, что в молодости она была красавица. Песя смотрела на нее в полном недоумении.
— Послушай, что ты сказала!
— Разрубим! Давай топор поставим по этой вот черной нитке и сверху — молотком!
— Нет. Не получится.
— Почему.
— Потому, что топор еще хуже, чем ножницы. Когда жив был Шлема, он относил курей резнику. А теперь некому носить и нечего…
— При чем здесь Шлема? Ну, причем? — Они обе беспомощно опустились на табуретки и сложили руки на коленях.
— Дай мне этот чертов фитиль, — сказала, наконец, Песя.
— Ты опять пойдешь на станцию? — Испугалась Агаша.
— Нет. Я больше никогда не пойду к этому шлимазлу, дай мине фитиль, я пойду к Смирнову, у него есть ножовка…
— Если про тебя говорят «мишугене» — это не значит, что ты дура…
— Так что, у него нет хорошего ножа, если есть ножовка?..
— Чисть рыбу! — Встала Агаша. — Я сама пойду. Это быстрее.
— Если он дома, возьми к нему керосинку! — Крикнула ей вслед Песя.
— А если нет? — Донеслось уже от калитки.
— Так ты принесешь ее обратно!.. — Она снова опустилась на табуретку. — Неугомонная. — Соображала она. — Как была. Ничего ей не делается. Отца забрали. Мать умерла через полгода от слез. Маленького братишку в детдом забрали, он там от тифа умер, — так сказали. Ее родная тетка забрала… и тетка померла, а мужа ее на войне убили. И Агашиного убили… а дети? — Она стала вспоминать, куда делись Агашины дети, но почему-то всплывали лица своих. Она не хотела и не могла их прогнать, и забыла про Агашиных… потом лица девчушек испарились, и она тут же вспомнила, что, слава богу, у Агаши детей не было…
— Ты знаешь, что он тебе сунул?! — Внезапно прервала ее мысли Агаша. Песя молча смотрела на нее. — Он толще — не влезет!
— Откуда ты знаешь? Ты же не взяла керосинку.
— Смирнов сказал. Он знает.
— А, фарбренен зол эр верн, дер кнуйт![45]
— Нит фарбренен! — Напирая на «р», ответила Агаша.
— Давай по нему постучим, как по мясу, так он станет тоньше. — Предложила Песя. Агаша посмотрела и ничего не ответила. Потом взяла верх от керосинки и попыталась всунуть фитиль на место, но щель была явно тоньше, чем плотная ноздреватая материя.
Обе старухи стояли, опустив руки, и думали совершенно одинаково, хотя, конечно, не сговаривались и не знали об этом. Они думали, что если бы жив был Шлема или Иван, то уж наверняка бы что-нибудь придумал. Им показалось это настолько реально возможным, что обе заплакали одновременно тихо и горько, как только плачут в детстве или в беспомощной старости. Потом Агаша схватила верх от керосинки, второй фитиль и так быстро исчезла, что Песя не успела ничего произнести.
Она вернулась минут через двадцать, когда вокруг Песи все было в рыбной чешуе, молча установила — принесенную деталь на поддон, полный керосина, и загремела спичечным коробком, вынутым из кармана. Огонек нехотя мигнул несколько раз сквозь закопченное окошечко и уверенно повзрослел. Агаша поставила приготовленную кастрюлю на огонь, огляделась вокруг и безнадежно сказала: «Какая же ты неряха, боже мой, ты, когда что-нибудь делаешь… даже лицо…»
— И что он сказал, этот шлимазл, — прервала ее Песя.
— Это я ему сказала. — Возразила Агаша. — А ты лавровый лист не забыла? Ты всегда забываешь лавровый лист. Я ему дала его фитиль! — Добавила она угрожающе! — Так он вернул мне его обратно! — И она протянула Песе фитиль.
— Зачем мине этот фитиль? — Поинтересовалась Песя.
— Я ему тоже сказала. Так он велел тебе передать, чтобы ты его положила за притолоку, а к Пасхе он сделает подарок.
— К Песах? — Поправила Песя. Но Агаша не обратила никакого внимания. — Он в лавку внутрь сказал и думал, что я не поняла.
— А ты поняла?
— Конечно, поняла! С кем он там сидит в темноте в лавке?
— Я знаю? Как это ты поняла?
— Поняла? Я уже столько лет с тобой ем фиш по субботам…
— И что он сказал?
— Что тебе надо подарить керогаз, так ты его достала с этими фитилями, будто их варишь вместо макаронов.
— И ты столько поняла?
— Нет. Я поняла только про керогаз… Но фитиль спрячь… может, правда, пригодится… — Агаша грузно поднялась и на ходу сказала в полоборота. — До первой звезды я вернусь, не волнуйся, и сама на стол накрою…
Осколок
«Бобе, ты правильно говоришь — ты, действительно, осколок прошлого. Но очень любимый». Он подсел к бабушке и положил голову ей на плечо. Оно было костлявое, кофта пахла жареным луком и
