валерьянкой, а сползавшие на лицо седые пряди нежно щекотали и напоминали, что счастье все же есть. Счастье у каждого свое.
Он помнил, как мама любила усадить его рядом, положить книгу на колени себе и ему, так, чтобы лучше было видно картинки, и читать, читать… ее рука обнимала его и не дотягивалась до страниц, тогда она обхватывала его локоть, а пряди сползали ему на лицо и пахли «Серебристым ландышем». Он специально спросил, как называются ее духи, и своей первой девушке потом купил такие же. Бабушкины пряди пахли старостью, но это не был гнетущий запах — это был запах времени.
Когда маму забрали, ему только-только исполнилось семь. Отец не вернулся из командировки полугодом позже, и он сначала никак не связывал это с арестом мамы… бабушка не плакала, никуда не звонила и не хлопотала. Она надела черную юбку, черную шаль, положила в черную сумку какие-то бумаги, отцовские золотые часы, закрыла дверь на ключ, и его тоже опустила в сумку.
— Ты забыла положить ключ под коврик, — возразил он.
— Швайг! Унд гей гихер![46] — Бабушка подтолкнула его к лестнице, и они пошли на вокзал пешком. Это оказалось недалеко. Потом двое суток в поезде, и новый город. Без вещей, без сумок и чемоданов — словно они отправились на денек к друзьям на именины. На самом же деле никто не знал, куда они делись, где затерялись в стиснутой страхом и лагерями огромной стране… давно это было. Он закрыл глаза и не убирал голову. Отчего это сегодня на него накатило? Может быть, он почувствовал, что настала его очередь подтолкнуть единственного родного на всем свете человека и сказать ей: «Фрег нит мир горништ, унд их бет дир гей гихер»[47]!
Он знал, как им трудно придется, и единственно за что волновался, чтобы бабушка выдержала. Собственно говоря, он постарается, конечно, чтобы жизнь ее не переменилась… и то, что она дала согласие… это чудо… без ее согласия ничего не делалось в его жизни, сколько он помнил… она и тогда сначала не соглашалась жить у своей подруги времен первой мировой, с которой с тех пор не виделась и у которой остановилась. Не соглашалась, потому что боялась ее подвести. Машеньке больших трудов стоило уговорить ее, вернее переубедить, что так безопаснее — жить у нее на окраине в домике на скате оврага… Огонек будто тлел под жестяным колпачком, надетым на прямо на лампочку, и, когда бы он ни проснулся, — две седые головы с двух сторон склонялись над этим огоньком и тихо говорили, говорили… но он не мог разобрать ни слова…
— Ты уже это сделал? — Бабушка чуть повернула к нему голову. Он ответил не сразу…
— Ты же тоже тогда не положила ключ под коврик.
— Я знала, что они не вернутся…
— Ты знала???
— Это было не трудно, поверь мне…
— Да, да… — как бы подтвердил он, — а я, чтобы не передумать… но ты же сказала, что меня не отпустишь одного…
— Да. Я хочу лежать в земле, где чтят могилы даже через пять тысяч лет… ты не дашь им шанса… не попрешься на Красную площадь и не будешь фарцовщиком…
— Бобе, ты мне испортила всю личную жизнь, — вдруг сказал он совсем другим тоном.
— Я?
— Рядом с тобой все женщины кажутся такими пресными и глупыми…
— Ну, ладно, ладно, ешефича…
Как же, конечно, — ее любимое слово. Тогда, после первой темной, которую ему устроили по случаю вступления жиденка в новый класс, он оробел и притих, лелеял свой синяк на выпиравшей скуле и соображал, что бы такое придумать и завтра не ходить в школу… но бабушка будто читала мысли:
— Ты вот что — наплюй на синяк, и вернись в класс веселым и счастливым.
— А если они опять… — но бабушка не дала договорить:
— Опережай, ешефича, а то пропадешь… — и он не отступил.
— А это все заживет — не вспомнишь, где было, — говорила она, прижимая что-то жгучее к ссадине на руке после драки на следующий день… Только семнадцать лет спустя они случайно узнали, что его отца, а ее зятя, расстреляли 7 ноября сорок первого года, как и безногого генерала Дугласа. У них была своя фантазия — с Интербригадовцами рассчитаться в светлый праздник Октября… что ж — неплохая выдумка… они были эстеты… о смерти его матери они узнали годом позже — там все было буднично: по справке и без вмешательства свинца…
Когда кончилась война, они уже успели известить, что бомба попала точно в их дом, и его не стало, но после справок о реабилитации дочери и зятя бабушка решила вернуться. Внук уже отслужил и мог вне конкурса поступить в институт, а им полагалась компенсация и квартира. Снова жили у ее подруги — и с этой по ночам говорили… Потом его семейное институтское общежитие, в котором бобе готовила на весь этаж, потом коммуналка в память о заслугах зятя в Испании, и, наконец, эта «хрущоба», которая их вполне устраивала, и, в самом деле, была очень уютной.
Когда его распределяли, бабушка сказала: «Нет. Еще одного переезда, да в Сибирь, я не перенесу», — одела все свое черное и пошла в институт. Произошло чудо — место работы поменяли, внука втиснули в контору, которая неизвестно чем занималась, но исправно проверяла присутствие сотрудников на рабочих местах, выдавала им зарплату, собирала проф союзные взносы и платила по бюллетеню. Он быстро сориентировался, за три года состряпал диссертацию, с боем защитил ее в головном предприятии, про него говорили, что очень талантливый, подающий надежды, но… он оказался перед новым распределением — теперь ему позволительно было искать место самому, на прежней работе такие специалисты «оказалось» не требовались. Фамилия обманывала — лицо нет. По телефону на вопрос нужны ли специалисты согласно объявлению, отвечали «да», а в назначенное время в отделе кадров, после того, как видели его и раскрывали паспорт, начинали мяться и просили подождать звонка от них — они обязательно ему позвонят «через недельку».
Тогда он и написал заявление и приложил к нему вызов… «в связи с отъездом на постоянное место жительства».
Конечно, он согласовал это с ней.
Теперь предстояло как-то зарабатывать на хлеб до отъезда — в самом деле, кому захочется держать на работе человека, который предательски покидает Родину! Затаскают — слабое идейно-политическое воспитание… понятно, понятно…
Он знал, что Эдельмана не брали дворником, потому что у него высшее образование, а с работы его выгнали, как только узнали, что он «хочет туда». Хаймович устроился истопником, но оформил вместо себя забулдыгу, которому отдавал за это четверть зарплаты, а еще четверть управдому, чтобы тот молчал… Марголин тайно жил уроками. Веврик делал чертежи студенткам и писал им рефераты по-английски и по- немецки, причем по любой тематике… он знал все это и не рассчитывал быстро продвинуться в очереди к желаемой таможне, но волновало его одно: чтобы выдержала бабушка. В свои восемьдесят два она была еще крепка, и скорее он нуждался в поддержке, а не она, но надо же платить за… за все. Сбережений хватило бы месяца на три. Так быстро рабов не отпускали на свободу. Он ходил на железную дорогу — ну, хоть сцепщиком? Оказалось, что это престижная профессия — около транспорта кормилось много людей — ведь все, что попадало на прилавок, и за чем выстраивалась очередь, меняло на своем пути немало платформ и колес. А где грузят — там и бьют, а где бьют — там и списывают… и брикеты торфа развозить на электротележке по платформам для проводников спальных вагонов выгодно… грузчиком в магазин тоже брали только своих… курьера в издательстве тщательно проверяли на благонадежность — ведь ему доверяли рукописи — идеологический наиважнейший груз. В церкви требовался сторож, но батюшка сразу же предложил сначала окрестить его… он пытался шутить, чтобы…
— Завтра пойдешь на Ордынку — вот по этому адресу. — Как-то вечером буднично пробурчала бабушка.
— А что там?
— Приемная Ротшильда… — Она помолчала. — Там люди. С большим трудом он отыскал нужный адрес. Это оказался вросший в сугроб по окна маленький деревянный домик во дворе разрушенной церкви. С тыла его заслоняли почерневшие сараи и заборы, от улицы — церковного вида двухэтажное крепкое здание красного кирпича. Он потянул за ручку двери, обитой старым шелушащимся дерматином, и шагнул в темноту. Пахнуло теплым духом деревенского жилья — натопленной избой с неистребимым привкусом
