простой еды. В темноте он стукнулся лбом о низкую притолоку, наткнулся на стоящее, как и положено, в сенях ведро и оказался перед еще одной дверью, на которую сбоку падал свет через крошечное разрисованное морозом окошко.
— Кто там? Входите! — Услышал он, толкнул дверь и оказался в прихожей со множеством дверей, тянувшейся поперек дома. Слева, в довольно большой комнате за столом с настольной лампой сидел пригласивший его человек. — Проходите. Ноги веничком — и проходите… Иван Степанович… — Чуть приподнялся он из-за стола, опираясь на него. — Чем обязан?
— Мне Анна Моисеевна…
— А! — Перебил Иван Степанович, — Вы, стало быть, Эля. — Он уставился пристально на пришедшего и долго молчал. — Похож… Я вот что… у меня ставка сторожа — семьдесят рублей… иногда премия квартальная… может набежать четвертной… — этот «четвертной» прозвучал не пошло, как на рынке, а необъяснимо старомодно и фундаментально… — но… — он снова уставился на пришедшего… — мне не снег грести… и день ненормированный…
— А что… — Эля затруднился, как спросить.
— Вон! — Снова опередил его Иван Степанович и кивнул головой в сторону другой комнаты. — Музей восстанавливаю — мемориальный. — Там прямо на полу стояли ящики, сбитые из фанеры, с деревянными рейками, лежали груды книг и перевязанных листов. — Кое-что спасти удалось… теперь разобраться надо. Работа тяжелая, пыльная и нудная… особенно без привычки… потом еще привезем, — добавил он, подумав… — возможно…
— Конечно, — тихо произнес Эля, — Я Вам очень благодарен… а когда…
— Хоть сейчас. — Снова обогнал его Иван Степанович. Он выглядел несомненно старше пришедшего и намного, но реакцией обладал острой и внезапной. — только костюмчик в другой раз для работы-то попроще, а то пыль… ну, спецодежда не полагается, как и молоко за вредность, впрочем… — он вдруг улыбнулся и встал. — А сейчас чайку!.. Нет, нет… — остановил он извинения Эли. — Так не положено. Бабушку-то твою хлебосольную я еще с довойны знаю… тебе сейчас сколько?
— Тридцать семь…
— Тридцать семь? — Переспросил он и посмотрел на него. — Опять тридцать семь… — тут могут попасться в бумагах материалы совсем не по теме… нашего музея… — неожиданно сказал он и кивнул на соседнюю комнату, — так ты их в ящик под неразобранное складывай… отдельно… потом посмотрим… не всем здесь эта старина по нутру… может, спасем что… — он оживился и оттянул свитер.
Домой Эля торопился, окрыленный и озадаченный, — это не могло быть случайным везением. «Ну, и Бобе!»
— Почему секрет? — Возразила бабушка. — Он с твоим отцом был там. Воевал. Когда отца взяли, его в шпионаже обвинили в пользу Англии и Германии — он же в окружении оказался под Уэской, а жена тоже шпионка — стенографистка в Коминтерне — все секреты выдала империалистам…
— Какие секреты, бобе?
— Какие? Как построить светлое завтра! То, в котором сейчас живем…
— А Иван Степанович?
— Его уже потом взяли за недоносительство…
— За что?…
— Это на политзанятиях не проходят… Он обязан был немедленно сообщить, что твой отец провел неделю на территории врага… — она помолчала и добавила, — наверное, я во всем виновата…
— Ты?
— Бог читает наши мысли… а мы часто не связываем, что случилось, с тем, о чем мечтали… я всю жизнь хотела попасть в Испанию… думала, может, с театром… я тоже просилась в Интербригаду… это им передалось… — она закусила край передника своими удивительно сохранившимися зубами и затрясла головой… — твой прадед Мендель проклял меня, когда я отказалась с ними уехать. Ты знаешь, что такое еврейское проклятие?!. О!.. И что? Он был богат… богат, но не нашел, где купить счастья… счастливых евреев не бывает, Эля… они, наверно, все там погибли… нам даже это нельзя узнать… он решил, что в Европе капиталам надежнее, а через океан плыть на корабле опасно… он боялся бури…
— Бобе, ты мне никогда не рассказывала! Почему!? Почему?
— Ты… мог сболтнуть что-то… а у меня больше — ничего… и никого… я не стала актрисой… не построила коммунизм… и не побывала в Испании… ты был маленький…
— Столько лет… Маленький?..
— Да!
— А теперь?
— Теперь ты стал взрослым…
— Потому что мне, дураку, тридцать семь?
— Нет, потому что ты перестал плыть по течению… я мечтала, что ты сам дойдешь до этого… до всего надо дойти самому…
— И это говоришь ты, осколок прошлого?
— Да. Да… осколок… такое ранение самое опасное — это меня еще в первую мировую учили в госпитале… — его часто совсем нельзя трогать… шевельнешь кусок металла, врезавшегося в тело, — и этому телу конец, а так можно еще жить и жить… поэтому они нас пока (она сделала упор на этом слове) больше не трогают… и ты сам это понял…
Чайки кричат…
Чайки кричали о том, чего не бывает. Сколько раз она приходила сюда? Сто? Тысячу? Чтобы утопить здесь свое разочарование… не вместе с собой, упаси Бог! Из-за какого-то… Она знала себе цену. Такое лицо! Такое тело! И из-за какого-то…, прости Господи…
И каждый раз кричали чайки — они всегда ее понимали. Поэтому она им верила и сейчас. И проходила тревога, а нетерпение становилось томяще сладким. Она вроде бы смотрела на себя со стороны — научилась уже за последние годы — и понимала, что такого больше не будет. И не надо только мелочно определять, «какого не будет»? Такого. И все.
Пусть все говорят, что хотят — не в сплетнях дело, а в советах — но ничего не изменится. Чайки кричат ей: радуйся, Аллилуйя! За все твои неудачи и горести, за все разочарования и беды, за все потраченные силы на то, что верила — за все тебе теперь! «Потому что во многой мудрости много печали, а кто умножает познания, умножает скорбь». И пусть будет так, как кричат чайки, подслушав стук ее сердца…
В тридцать пять легко влюбиться. В тридцать пять можно и замуж выйти… но чтоб так влюбиться и замуж, как в двадцать… с ее опытом и лицом, и телом… когда ему на одиннадцать меньше… и ни о чем не думать, и не принимать советов, и не слушать разума, и не оглядываться на опыт, и не зажмуриваться со страху, и не вглядываться в завтра… а упасть ему на руки, и отбросить покрывало, и стоять потом здесь, чтобы слышать долго и много, что кричат чайки…
В театре все были в шоке. Директор дулся и старался обойти стороной. Может быть, сам рассчитывал — так добивался и знаки делал. Настя отказалась в очередь играть. Тетя Даша, костюмер, ничего не говорила, а вздыхала, подшивая подолы и снимая мерку на жилетку. Любка в буфете не удержалась, подмигнула, поманила пальцем, вытянула сигарету изо рта и шепнула ей в прямо в ухо, когда она наклонилась через откидную доску прилавка: «Надо дефицит для вечера? — все сделаю, только скажи заранее! Понял?`» А Игорь вроде ничего не замечал — ему тут еще все чужие. Может, и вообще в другой театр уйдет потом — стажер, еще не в штате. У него целый курс впереди. Спасибо Максиму — бегал, искал, искал себе кадр — некому играть, постановка сыпется, — и нашел. Спасибо. Тогда уж его другу Виктору, что в театральном преподает… а городок то маленький… спрятаться некуда… все круги пересекаются: моряки с артистами, инженеры с педагогами, а музейщики с портовой знатью… все друг друга знают — неблизко, так в лицо, а то по имени, да через друга понаслышке…
Он когда пришел, она только голос слышала. Что так в воздух выбрасывается?.. — энергия какая-то…
