почва… и эта судьба… эта их общая… почва… и полная выкладка… всерьез… Его мутило от голода. Голова кружилась от этого сумасшедшего слияния, от этих шуток с подоплекой, вздыхающего человеческими голосами болота, где дышали все ушедшие без него навеки… и близкие, и чужие… все — почва… и судьба… в никуда… где-то…
И вдруг простая до оторопи мысль пронзила его: так просто — если нет сил вытянуть их оттуда, — надо к ним туда! Вниз… и снова быть вместе… ему надо, надо следом — это — мгновенье!.. И звезды будут опять стекленеть над нами!!!
Он наклонился над черным, притягивающим блюдцем воды. Там был покой и ответы на все вопросы. Там было прошлое, будущее, которое не состоялось и которого он мог теперь достичь!
Нет! Нет!.. Не ради этого он столько дров нарубил! Он рывком достал портрет из-за пазухи, протер рукавом и повернул к западу, чтобы рассмотреть при угасающем дне их лица. Вот они втроем. Он совсем молодой, в светлой косоворотке с комсомольским значком — вдвое моложе… они ездили вместе в облцентр и там фотографировались, и рамку там купили… вместе!.. Как ее только не разбили… за печкой стояла у стенки… вот так, говорят, некоторых не тронули — у них кто-то сидел, и таких не тронули… откупились вроде… и они сидели по домам… сидели… и выжили… только не евреев — тех подряд гребли… сидели и выжили… может быть, тоже стихи читали?.. Он потом спрашивал, как полоумный у всех, с кем возвращался оттуда, и выходило, что все читали стихи… но они читали себе, как он в карцере, а зачем было читать стихи на допросе? Ну, зачем? «От шуток с этой подоплекой…» Он не мог себе простить этого… И он тогда ничего не знал о доме. Он валил лес. Все воевали, а он валил огромные деревья… и теперь сдаться?! Уйти в эти черные рамки!?.
Он перескочил через два темных блюдца воды, поставил портрет на кочку, налегая грудью и ослабевшими руками согнул одну осинку, потом другую, вытянул из-под пальто, не расстегивая его, а запустив руку в полу, ремень из брюк и связал им вершинки деревьев, потом наклонился за рамкой, лег спиной поперек на стволы, прижав их к трясине, положил на грудь рамку лицами вверх, и они молча все трое уставились на звезды, как делали это часто, когда мир казался прекрасным, люди добрыми, небо высоким, а светила вечными.
Причина
В долгом снегопаде есть некая неотвратимость… чего? Она опускается бесшумно вместе со снежинками и убеждает нас бессловесно, что жизнь неизбежна, неизбежна так же, как смерть, что они вместе, что это, вообще-то говоря, одно и то же… потому что саму смерть тоже надо прожить. Прожить достойно и не уронить ею, не осквернить всей своей предыдущей жизни, если ты этой жизнью хоть немного дорожишь, и тебе не все равно, какая память на земле о тебе останется и на какой срок…
На этом месте своих раздумий Дора остановилась, отошла от окна и стала натягивать валенки… в подъеме любая обувь была ей тесна… это еще с молодости… она очень гордилась, что у нее такой «балеринский подъем», как объяснил ей один ее знакомый… знакомый…
Она натянула, наконец, серые мягкие, подшитые резиной деревенские валенки, накинула свой овчинный тулупчик, еще эвакуационного времени и вышла на крыльцо. Двор поднялся, наверное, на полметра. Все яблони стояли в снежных воронках, а стволы их чернели ярче на таком белом ослепительном фоне… и пахло… пахло, как ничто другое на свете, — свежим снегом… Дора вытащила из-за выпустившей ее двери легкую белую лопату с короткой ручкой, и, не надевая ничего на руки, стала прежде всего чистить ступеньки… работала она легко, спокойно, даже сосредоточенно. Так обычно работают хорошие мастеровые — они не торопятся, не суетятся, но дело продвигается споро, и не приходится ничего потом дотягивать, подправлять и переиначивать…
Если он не сообщил, значит, не мог… он же знает, как я волнуюсь… ну, телеграмму бы прислал или попросил кого-то заехать при случае… тут же у него много друзей было… некоторые из них выбились в люди… в какие Люди? Он тоже выбился… они все выбились… как ее Гершель… лучше бы жил незаметно… а как жить незаметно?…
Теперь она уже спустилась с крыльца и принялась за дорожки. Сначала она направилась в сторону калитки, огибая дом. Один бросок налево — другой направо… и снова — налево, и снова — направо… снег не прекращался. Она стряхнула платок и подоткнула поплотнее на шее. Руки стали мокрыми, потому что снег таял на них, но пальцы плохо слушались ее уже давно… это еще до войны началось от тяжелой работы, а потом уж и годы подошли… указательный искривился и пригнулся в сторону среднего, да так и стремился все время на него вскарабкаться, а потому и черенок лопаты приходилось сжимать сильнее, чтобы не проскальзывал. От этого чрезмерного сжатия рука уставала больше… Дора снова чуть наклонилась вперед и пошла: налево — направо, бросок, бросок, бросок… она добралась до калитки… прислонила к ней лопату и оглянулась — ничего, ровно… только сыплет сильно, и надо на обратном пути просто вести перед собой лопату, тогда с двух сторон от нее образуются ровные снежные валики…
— Дора Исаковна, — окликнули ее с улицы. Она обернулась и откинула щеколду, потому что неудобно здороваться с соседом через штакетник…
— Надо же, какой сегодня снег! — Сказала она вместо приветствия — и это вполне прозвучало: «Как я рада вас видеть!» — Может быть из-за ее певучего не по годам голоса…
— Вам не надо этого делать…
— Кидать снег? — Удивилась Дора.
— Да. Кидать снег…
— А что такое?… он же падает… значит, надо чистить…
— Я же не говорю не надо чистить… но не вам… это тяжело…
— Эйх мир а пурец![49] — Пропела Дора. — Кто это будет делать? Пушкин?
— Почему Пушкин! — Мужчина шагнул в калитку, прикоснулся рукой к ушанке, минуя Дору, не останавливаясь, прихватил лопату и направился по расчищенному к дому. Около угла он остановился, прикинул взглядом направление и начал расчищать в сторону колодца. Он работал совсем по-другому: упирался в торец лопаты двумя руками, а на них налегал животом и шел, как бульдозер, вперед. Дора остановилась теперь на развилке.
— Конечно, у вас лучше получается… вы же мужчина…
— Богатый опыт… комендант в лагере очень любил чистые ровные дорожки, а снег там сыпал восемь месяцев в году… и я чистил…
— Вы один?
— Нет. Но на мое счастье, он заметил однажды, как у меня получается, и каждое утро ставил на расчистку…
— Ничего себе счастье…
— Это, действительно, было счастье! Вы не понимаете! — Он разогнулся и оперся о лопату. — Иногда снег переставал, но меня боялись забирать — вдруг опять повалит, а дорожка не расчищена, и тогда майор озвереет, а когда он злой, лучше не попадаться…
— И что?
— Так я мог передохнуть, — это же курорт просто! На свежем воздухе… и еще иногда он мне что- нибудь подбрасывал… зазывал в свой хлев и просил почитать стихи… а потом или пайку выдаст или нальет…
— Хороший человек был… а за ер аф им![50]
— Да… — сомнительно протянул мужчина…
— Я понимаю… — откликнулась Дора… — это тот еще хороший… но сейчас вы уже заработали свою рюмку и свою пайку… хватит… генуг!.. Он все равно сыплет, будто с цепи сорвался… пошли в дом… и что вы ему читали?
— Я?.. когда что? — разве угадаешь, какое у него настроение… можно было и в карцер угодить…
— За стихи?
— А как же! А за что Пушкина царь сослал? А за что Мандельштама… — он осекся и замолчал…
