опять возникла в успокоенном сердце. Лизка же обрадовалась, увидев его, и отведя в сторону, сразу сказала: «Что творится! Боже мой, Боже мой! А ты как? Совсем взрослый — и редко заходишь… завел себе какую-нибудь гойку? Смотри, что творится…» Венька посмотрел на нее, пытаясь понять, что творится, в самом деле: «Никого я не завел, Лизка! Что ты все меня дразнишь?» «Я через неделю паспорт получаю». — Ответила она совсем другим голосом. — «Теперь тебя ждать буду, артист! — Когда снова пригласишь? Я приду! Обязательно приду!» Она ласково посмотрела на него и добавила, непонятно в шутку или всерьез: «Я ж люблю тебя, а нареле![77]» На первое занятие пришла половина кружковцев. Сидели в тесной комнатке — в зале было холодно. Белобородка оглядел всех и вместо «Здравствуйте» сказал: «За то время, что мы не виделись, ушел из жизни великий артист Михоэлс… — он встал. — Прошу вас почтить его память минутой молчания». Все встали и не шевелились. Раньше Венька только в книжках читал про такое. «Прошу садиться.»- Все уселись и продолжали молчать. «Его убили?» — тихо спросил Венька. Вопрос повис в воздухе. Наконец Белобородка ответил: «Я сказал — ушел из жизни…» и не понятно было, согласен ли он со спрашивающим или возражает ему. «Не высовывайся!» мелькнуло в Венькиной голове, «Черт меня за язык тянет!» Он потупился от досады и почувствовал, как жар заливает его щеки и шею. Ему казалось, что все смотрят на него, красного, потного, глупого… «Ушел из жизни… ушел из жизни… ушел из жизни…» И тут на память ему пришло, как сказала мама: «Они его убили.» — Кто? Кто они? — И он не нашел ответа, но чувствовал, что спрашивать нельзя. Ни у кого. Даже у тех, кому веришь, и кому очень больно от этой беды.
Глава XII
Время
После спектакля что-то изменилось вокруг. Венька пытался понять, но никакого общего правила не получалось. Вещи, которые раньше его задевали и интересовали, теперь стали совсем чужими — они, конечно, существовали, но ему было все равно.
Юрка-ремесленник (Венька так и звал его для себя по-прежнему) больше в кружке не появлялся. Его однокашники тоже больше не встречались Веньке, хотя он нет-нет, да и нарушал запрет и бегал на ту сторону. Эсфирь-учительница настолько слилась в памяти с Эсфирью библейской, что стала скорее образом, а не живым человеком, в которого можно влюбиться. Но иногда ее запах возникал в Венькином сознании, и что-то так удивительно замирало внутри, что он даже останавливался, когда шел, и закрывал глаза… Лизка получила паспорт. Она стала совсем взрослой: одевалась как-то по-другому и загадочно улыбалась. Если бы не ее глаза… но Венька редко сам вспоминал о ней. Шурка частенько уходил к Нинке, а потом рассказывал, что читали, о чем говорили, и передавал приветы и от нее и от бабки. В доме исчезли еврейские газеты. Шурка раньше натыкался на них то в стопке на столике, то доставая какую-нибудь снедь: завернутый хлеб или селедку. Мама старалась пораньше вернуться домой, иногда даже засветло — день заметно удлинился, а снегу навалило выше завалинки.
За ближним лесом на краю поселка в деревне, говорят, объявилась банда. Это вернулись из заключения зэки по амнистии в честь юбилея Советской власти. Вся округа об этом знала. Женщины боялись выходить в туалет в темное время — мужчины их провожали, после того, как одну схватили прямо там, и она вернулась домой после насилия и надругательства калекой. Красивое пальто старались не надевать, а платок сдвигали пониже на глаза. С электрички шли, как взрослый детский сад — хуже всего было тем, кто жил дальше всех и оставался напоследок. Венька сам однажды слышал и видел, как после отчаянного визга «караул», по всей улице в близлежащих домах погасли окна. Отец еще не приехал из экспедиции, и два приятеля, как бы случайно, оказывались у платформы, когда мама должна была вернуться. Раза два она пыталась возражать, но потом обняла их обоих и вздохнула: «Ах, вы мои защитники!»
Школа вообще отошла на десятый план. Венька не пропускал занятия. Сидел в середине ряда. Грамотно и ужасно грязно писал в тетрадях. Наспех на перемене учил следующий урок — ему было достаточно по диагонали пробежать несколько заданных страниц. Отвечал строго по учебнику и не порол отсебятину, и не сыпал вопросы, а по окончании занятий сразу исчезал из жарко натопленной школьной избы. Честно сказать, ему было просто скучно. Однажды, на тусклом уроке географии, когда путешественники выглядели просто неживыми — ничего не преодолевали, не боролись, не подыхали от страха, жажды, холода, а шли, открывали, наносили на карту и были первыми в мире русскими исследователями, он поймал себя на том, что еще полгода назад стал бы шкодничать. Он бы задавал вопросы, или привязал шнурком косичку впереди сидящей девчонки к парте, наконец, читал бы книжку построчно, продвигая страницу под щелью между крышкой парты и самой партой. Теперь же он тупо смотрел на висящую карту и думал совсем о другом. Во-первых, он решил попросить отца взять его в экспедицию, вперемешку с этим он судорожно искал варианты, как скопить на пугач. Весь его капитал скукожился в прошлую новогоднюю ночь, и с тех пор надо было достать еще девять раз по столько, сколько у него было. А пугач, несмотря на свою игрушечность, так блестел и так громко грохал, что вполне в темноте мог отпугнуть хоть кого — Венька представлял себе эту картину: чернота кругом, и он палит из пугача в лицо бандиту, а тот в ответ страшно матерится и машет руками впустую… Вот именно в этот момент он вдруг неожиданно осознал, как будто кто-то шепотом подсказал ему: ты научился терпеть. Сначала он сам не понял смысла этой догадки. Но стал медленно прокручивать все назад, и сам себе сказал: «Все вокруг, как было, только я научился терпеть». Дядя Сережа так говорил: «Страх перетерпеть можно».
— Шурка, ты боишься, когда за шишками для клеста на елки лазаешь? — поинтересовался он.
— А я вниз не смотрю! Я больше боюсь, чтоб мать не узнала.
— А бандитов боишься?
— На что я им нужен? — ответил Шурка вопросом на вопрос.
— Да просто так пришибить могут…
— Могут. — Согласился Шурка. — Так лучше им не попадаться. А вообще, они всегда выгоду ищут. Мать сказала, что они потом все обратно пойдут…
— Как это? — удивился Венька.
— Ну, опять попадутся все на чем-нибудь, а кто завязать захочет, того они прирежут, и все…
— Врешь ты все! Их же выпустили. Им поверили…
— Дурак ты. — Спокойно ответил Шурка и объяснять не стал. Возле станции Венька лицом к лицу столкнулся с Генкой в дверях магазина.
— Вот это да? — удивился Генка. — Ты чего здесь?
— А ты? — Не очень дружелюбно отозвался Венька.
— Я вроде слышал, что вы уехали… — улыбнулся Генка.
— Куда? — удивился Венька.
— Да так… — Генка замялся, потом оттащил Веньку в строну за рукав и прямо в ухо сказал: — Лизка-то уезжает, ты знаешь?
— Куда? — удивился Венька снова. Генка долго смотрел на него, соображая насколько искренне он удивлен. — Совсем ты отстал от жизни… я ей хотел объяснить, что не надо, что здесь лучше… заживем скоро… а она…
— Ты ж сказал, что она твоя… у нее и паспорт теперь есть…
— Ты, правда, еще маленький, Венька… а у тебя бармицве была?
— А ты откуда все знаешь? — уже в который раз удивился Венька.
— Что ж ты думаешь, если мой отец евреев не любит, так и я тоже такой. Я не такой, — обиделся Генка. Я совсем не такой. Он был на голову выше Веньки и смотрел на него сверху с выражением: «Ну, чего ты, в самом деле!»
— Я ничего. — Смутился Венька. — У меня на Песах бармицве. Только мы не справляем — мать в партии, отец вообще… — Венька махнул рукой…
— Ну и что! — Возмутился Генка, — Ты что думаешь, которые куличи святить ходят — все беспартийные и не комсомольцы!? Если сами боятся — бабок посылают! Что им сделают? А ты спроси
