утешать.
— Будет. — Твердо сказал Венька. — Оба родителя уставились на него, будто впервые увидели его в комнате.
— Что? — произнесли они в один голос.
— Юрка сказал. — Продолжил Венька вместо ответа. — Ремеслуха готовится…
— У тебя замечательные друзья, — начал отец, имея в виду ремеслуху, но мама прервала его:
— Подожди! — и к сыну: — Что он сказал?
— Он сказал, что они готовятся громить, а он отказался с ними идти, и они его измолотили. — Веньку подхватила горячая волна, обычно заливавшая лицо и шею, и понесла. — А Лизка уезжает… и Эсфирь, наша учительница истории, и Фейгин…
— Все бегут… я понимаю, что вы меня не послушаете…
— Подожди, подожди, откуда такая осведомленность? — снова пафосно заговорил отец…
— Это не осведомленность — это, это… — он не знал, как сказать…
— Это жизнь. — Сказала мама и снова повторила — а ты наивный, — и махнула рукой, — «дурак» при сыне она говорить не стала.
— Подожди, — не унимался отец, — мы тут говорили, и ты все понял?
— Боже! — по-русски взмолилась мать, — Ты так часто бываешь дома, что все забываешь.
— Папа. У меня бармицве в воскресенье…
— Вот и надо ее справить, не взирая ни на что! Мы там на фронте!
— Хватит! — Неожиданно визгливо заорала мама. — Вы там на фронте! Мы тут в тылу! Хватит! Не хочешь! Я сама! Сама! Понимаешь!
— Ты же партийная! — бросил отец последний довод! И Советская власть не допустит!.. — злобно сквозь стиснутые зубы процедил отец.
— Все! — отрезала мать. — Завтра утром он едет со мной на работу. Сложи себе вещи — вон в тот чемоданчик. Там мои уже лежат — так что немного!..
Глава XIV
Взрослый
«Пойдем», — сказал Шурка и решительно шагнул к лестнице на второй этаж. Ходить туда было строго запрещено Шуркиной матерью — там были «хозяйские апартаменты». — Пойдем, — повторил он и, не дожидаясь, стал подниматься по ступенькам. Венька нерешительно стоял внизу. Конечно, дома никого не было, а если делать только то, что тебе разрешают, слово жизнь будет иметь очень узкий смысл, но… — Скорей! — скомандовал Шурка и повернул торчащий в дверях ключ.
Венька в три прыжка одолел лестницу, и они оказались в небольшом коридорчике, потом в спальне с широченной кроватью — всюду была чистота, свежий теплый воздух… Шурка подошел к тумбочке около кровати и присел на корточки перед крошечным приемником. Венька последовал его примеру. Но сесть и смять покрывало они не решились. Щелкнул выключатель от поворота ручки, засветилась прежде черная и нечитаемая стеклянная шкала, красная полоска побежала из конца в конец, повинуясь Шуркиной руке, и зашелестели, заурчали, заплескались звуки всего мира. Венька с восторгом смотрел на это чудо, на эту недосягаемую мечту (он даже в мыслях не допускал, что может иметь такой). Всеволновый! С 13 метров! Полурастянутые диапазоны! Боже! Вот это да! Он стал считать сколько их. Сбился, начал сначала. Потрогал коричневый пластмассовый бок, заглянул за него и увидел фирменный знак, гнезда, гнезда — он был ошеломлен.
— Погоди! — запротестовал Шурка. — Здесь на девятнадцати про нас все время передают. — Он еле заметным шевелением пальцев трогал большую круглую ручку, и красная стрелка незаметно для глаза сдвигалась вправо и влево. Урчание становилось то нежным, то плотным и грозным. — Вот глушат, гады! Но ничего! Трофейная техника, что надо — тут есть подстроечка гетеродина!
— Ты тоже радио увлекаешься? — удивился Венька.
— Вот! — поднял палец Шурка. — «… жена синагога», — сожжена, — пояснил он. «В ночь на субботу был смертельно ранен сын раввина… — грохот глушилки становился невыносимо плотным, и волна передачи, как бы под его тяжестью проседала и потом постепенно выползала из-под гнета… — … надгробия, особенно пострадали захоронения последних военных и послевоенных лет. Советское правительство, осуществляющее государственную политику антисемитизма, хранит…» — что оно хранит, узнать не удалось… Венька и Шурка переглянулись…
— Только ты… — Шурка приложил палец к губам… — а то меня мать…
— А при чем тут твоя мать? — удивился Венька.
— Ты что? Дурак? Она если узнает, что я приемник включал и наверх ходил…
— А! — Хлопнул себя по лбу Венька. — Я не про то подумал: они глушат, чтобы мы не слушали это.
— Будто мы так не знаем! — усмехнулся Шурка.
— Мы знаем! А другие нет… — вразумительно сказал Венька. Жалко, что меня увезли все-таки. Теперь жалко. Я бы…
— Да уж! Этот… сын, которого смертельно ранили… Он то с пистолетом был и стрелял… полковник… он в воздух, чтобы разогнать, а они в него из обреза пальнули… говорят из банды…
— А я думал милиция…
— Их никого не было… никого… они потом приехали на мотоцикле… а уже пусто… одни головешки и пожарные… мать! — встрепенулся Шурка, и они мигом очутились внизу возле разобранного велосипедного колеса. Веньку давил стыд. Получалось так, что он сбежал, когда тут убивали людей. И он не мог ответить, почему он был не с ними? То, что увезли родители, совсем не убедительно. Он вспоминал имена разных пионеров-героев, о которых рассказывали в школе, о которых читал. Они ходили в разведку, сражались на торпедных катерах, партизанили, были связными… а он? Значит, струсил… тогда на ум ему приходили слова: «Государственная политика…» Как он мог бороться с государством? А разве фашисты были не государство?.. Но тогда боролись два государства… Нет. Они врут про государственную политику. Говорят же по тарелке: «вражеские голоса». Они врут. Боролись, боролись с фашистами, а теперь «государственная политика антисемитизма…» Он не заметил, как свернул на знакомую улицу. Здесь, на Лесной стояла синагога. Венька был в ней раза три или четыре и приходил сюда за мацой. Теперь перед ним лежал поваленный, втоптанный в снежную жижу и оттаявшую грязь штакетник забора. На месте дома торчала огромная нелепая труба, а весь бывший двор стал черным квадратом. Дальше по улице торчала еще одна труба. Венька подошел ближе и увидел палку, воткнутую в землю, с фанерной дощечкой, на которой коряво было написано углем «Цех». Здесь был цех, в котором пекли мацу. Напротив, на сплошном дощатом заборе крупно черной краской: «Бей жидов!» Некоторые буквы были растерты — очевидно, хозяином дома… Веньке стало страшно. Он посмотрел в оба конца улицы, поднял глаза в серое плотное небо и почувствовал какую-то внутреннюю дрожь. Он хотел уйти и не мог, ноги будто навсегда влипли в эту жидкую грязь… а перед ним лежала и пахла удушающей гарью «государственная политика…» Кто-то положил ему руку на плечо, и он вздрогнул.
— Ду хот нит гезеен?[79] — над ним возвышался Мельник. Он стоял в шапке, седые лохмы вылезали из-под нее. И неожиданно для себя Венька ответил ему по- еврейски.
— Их хоб нит гевен до…[80] — он сам удивился своему голосу, как бы говорившему помимо его собственной воли, удивился этим словам…
— Смотри. — твердо сказал Мельник. — Я первый раз увидел это, когда мне было, сколько тебе, наверно, — сразу после бармицве. Это давно. При Николае. Но память на всю жизнь. Смотри. Запоминай. — Он так и не снимал руки с Венькиного плеча, и тот прижался щекой к его влажному черному пальто. Так они и стояли долго. Потом Мельник сказал: — Пошли. — И они двинулись обратно по Лесной. На углу Мельник сказал: — Я зайду в этот дом, а ты иди сразу домой — не надо болтаться по улице. Венька хотел его спросить, про «государственную политику», но то ли постеснялся задерживать человека, когда ему надо
