Вот в чем дело! Вот в чем состояло значение слова, его поразившего.
Ревизионисты.
Была книга, и она была переработана. Те, кто жил по переработанному изданию, были ревизионисты. А как же остальные? Он задумался, перебирая термины. Фундаменталисты, примитивисты, ортодоксы, консерваторы. Были еще и другие, он был уверен в этом, но это уже не имело значения. Не имело значения, как назывались эти другие.
Сначала шли две пустые страницы, а потом начинался текст:
— Мы не одиноки и никто не одинок. С самого начала зарождения жизни на любой планете нашей Галактики ничто истого, что знало жизнь, на было когда-либо одиноким, не шагало по земле, не ползало, не двигалось путем жизни в полном одиночестве.
Сноска. Его взгляд опустился к нижней части страницы, где было следующее:
Саттон быстро пробежал глазами страницу. Больше половины текста занимали сноски. На каждой странице только одна — две строчки являлись собственно текстом, а остальная часть была заполнена объяснениями или фразами, извращающими смысл книги.
Он закрыл книгу и подержал ее в ладонях.
— Я так старался, — подумал он. — Я повторял это много раз, но этого оказалось недостаточно, — не только человеческая раса, но и все живое. Но все же они извратили все мои слова. Они ведут войну для того, чтобы они не были такими, какими их написал я. А все для того, чтобы мои мысли были неправильно интерпретированы. Они пускаются на интриги, воюют, убивают друг друга, чтобы великий покров Судьбы покоился только на одной расе. Для того, чтобы самая отвратительная раса животных, которая когда-либо появлялась, украла сокровище, предназначенное не только для них одних, но и для всего живого. Для всех.
И каким-то образом я должен положить этому конец. Это должно быть остановлено. Нужно сделать так, чтобы мои слова сделались доступными всем, и все могли знать их, не затуманенные завесой мелкого теоретизирования, псевдонаучной интерпретации и искаженной логики. Ведь это так просто, такая простая вещь. Всякая жизнь имеет судьбу. Не только человеческая жизнь. Существует своя судьба для каждого живого существа, для каждого живущего. И даже более того, — она ожидает момента, когда появится новая жизнь, и каждый раз, когда это случается, Судьба оказывается уже там и остается с жизнью до тех пор, пока она окончательно не исчезнет. Я не знаю, как это происходит и почему. Я не знаю, действительно ли Джонни соединен со мной и существует в моем разуме, или же он больше поддерживает контакт со мной с того момента, когда я находился среди них, на 61 Лебедя.
Но я знаю, что он со мной, и знаю, что он всегда со мной.
И все же ревизионисты пытаются исказить мои слова, пытаются дискредитировать меня. Они изменяют книгу и выкапывают острые сплетни о семье Саттонов, ошибки моих предков, раздувая их во много раз. Они стараются запятнать мое имя. Они посылают в прошлое человека, который вступает в разговор с Джоном К. Саттоном, узнают от него вещи, которые они могут использовать. Джон К. Саттон сказал, что у каждой семьи есть свои секреты, и, конечно, это верно. Старый и непреклонный человек — но он рассказал эти секреты.
И эта информация переносится из прошлого в будущее не для того, чтобы ею правильно воспользоваться. Потому что человек, который получил ее, уже идет по своему пути жизни с повязкой на глазах и босиком. Что-то случается, но он уже не может повернуть назад.
Что-то случилось. Что-то…
Саттон медленно поднялся.
— Что-то произошло, — сказал он себе, — и я знаю, что это было.
Шесть тысяч лет назад, в месте, которое называется Висконсин. Он двинулся вперед, направляясь к креслу пилота.
Ашер Саттон направлялся в Висконсин.
Кристофер Адамс неторопливо вошел в свой кабинет и повесил на крючок шляпу и пальто. Потом он повернулся, подвинул кресло к столу и в этот момент застыл, прислушиваясь.
Психометр снова подавал свои звуки:
“Крак, клик, клик, клик, Тики, клик, крак”.
Кристофер Адамс выпрямился и снова одел пальто и шляпу.
Выходя, он громко хлопнул дверью.
За всю свою жизнь он раньше не хлопал дверью…
…Саттон переплыл через реку, двигаясь медленно и уверенно. Вода была теплой и приятной для тела. И вода разговаривала с ним глубоким, наполненным значительности голосом, и Саттону представлялось, что она пытается сказать ему что-то: как она пыталась сказать это людям на протяжении многих веков. Могучий голос, говоривший на своем языке о том, чего не мог знать никто другой, и пытающийся передать это людям. Некоторые из них, возможно, поняли какую-то часть правды, получили от него какое-то мироощущение. Но никто из них не достиг того, чтобы понять все значение и весь смысл языка реки — ведь он был не известен никому.
— Он похож на тот язык, — подумал Саттон, — которым я пользуюсь для своих записей. Они сделаны на языке, забытом в Галактике необозримое количество лет назад, еще до того, как появился любой другой язык, даже в самом зачаточном состоянии. Либо это язык, который давно забыт, — решил он, — либо его просто никто не знает.
— И я не знаю этого языка, — с грустью думал Саттон. — Языка моих собственных записей. Я даже не знаю, как и когда он появился. Я спрашивал, но мне не сказали этого. Джонни однажды пытался рассказать мне об этом. Но я ничего не пенял. Вероятно, это что-то такое, чего человеческий разум вообще не способен понять.
Я знаю его символы, знаю, что они означают, но я не знаю звуков, соответствующих этим символам. Мой язык просто не способен произнести эти звуки. Может быть, это язык похож на язык реки… Или это язык какой-то цивилизации, попавшей в катастрофу и исчезнувшей миллионы лет назад…
Чудная ночь опустилась на темную поверхность реки. Луна еще не взошла и не взойдет в течение долгих часов.
Звуки отражались в волнах, как маленькие драгоценные камни. Впереди неподалеку виднелись огни домов, причудливо разбросанных на берегу реки.
— Записки были у Херкимера, — сказал себе Саттон. — Надеюсь, у него хватит сообразительности, чтобы спрятать их. Они понадобятся мне позже, не сейчас. Я хотел бы увидеть Херкимера, но рисковать не стоит, поскольку возможно, что они следят за ним. И совершенно очевидно, что они следят за мной с
