вновь возобновить свою назойливость. Я недоумевала, как мне отделаться от них после, и мне пришло в голову, что если бы только у меня была книга или журнал, я, возможно, была бы в состоянии успешно, хотя и не очень вежливо, погрузиться в чтение.
Когда вернулись прислужницы, я попросила ту с крестом, не смогла бы она позволить мне что- нибудь почитать. Эффект от этой простой просьбы был ошеломляющим: те две, что переносили мой поднос, ни мало ни много как уронили его. А та, что была рядом, широко раскрыла рот и стояла так в изумлении до тех пор, пока не привела в порядок свои мозги. Она поглядела на меня сперва подозрительно, а потом озабоченно.
— Все еще чувствуете себя не совсем в порядке, дорогая? — спросила она.
— Да нет же, — запротестовала я, — я прекрасно себя чувствую.
Однако выражение озабоченности на ее лице настаивало на этом.
— Я бы на вашем месте снова попыталась бы поспать, — посоветовала она.
— Но я не желаю. Я только хочу тихонечко почитать, — возразила я.
Она похлопала меня по плечу, несколько неуверенно.
— Боюсь, вас порядком вымотало, Мать. Но не волнуйтесь, уверена, что скоро все пройдет.
Я почувствовала беспокойство.
— Но что такого в том, что я хочу почитать? — потребовала я.
Она улыбнулась чопорной профессиональной улыбкой медсестры.
— Ну же, ну же, дорогая. Постарайтесь просто поспать немного. Ведь, боже сохрани, с какой стати может понадобиться Матери чтение?
С этими словами она поправила мое одеяло и заторопилась прочь, оставив меня наедине с пятью моими товарками, глазевшими на меня во всю мочь. Хейзел насмешливо хмыкнула; однако никаких внятных замечаний не последовало в течение нескольких минут.
Я достигла того состояния, когда моя отрешенность уже не выдерживала натиска галлюцинаций. Я чувствовала, что еще немного и я потеряю уверенность и начну сомневаться в ее нереальности. Все происходившее раздражало меня. Непоследовательные преувеличения и нелепости, дурацкие виды, в самом деле, любая из этих привычных черт сна успокоили бы меня, но вместо этого продолжался все тот же явный бред с тревожащим видом убедительности и последовательности.
Я начала ощущать неуютное чувство, что, копни другой раз поглубже, можно было бы докопаться и до конечных причин абсурда. Вживание в сон было слишком сильным, чтобы успокоить ум — даже факт удовольствия от еды, как будто я полностью бодрствовала и сознательно чувствовала себя лучше от нее, приводил в смятение реальность произошедшего.
— Читать? — неожиданно произнесла Хейзел с презрительным смешком. — И писать, я думаю, тоже?
— А почему бы и нет? — отпарировала я.
Они все уставились на меня еще внимательнее, чем прежде, и потом объяснялись, многозначительными взглядами. Две из них улыбнулись друг другу. Я раздраженно потребовала:
— Что тут такого? Или от меня ждут, что я вообще не умею ни читать, ни писать и тому подобное…?
Одна из женщин доброжелательно и успокаивающе сказала:
— Орчис, дорогуша. Ты не думаешь, что лучше бы тебе провериться у доктора? Просто так, на всякий случай.
— Нет, — решительно ответила я. — Со мной ничего такого нет. Я только пытаюсь понять. Я просто прошу книгу, а вы все глядите на меня, будто я сошла с ума. Почему?
После неловкой паузы та же девушка пугливо произнесла почти те же слова, что и малышка прислужница.
— Орчис, дорогая, постарайся взять себя в руки, что хорошего может быть Матери от чтения и писанины. Разве поможет ей это лучше рожать малышей?
— В жизни есть еще вещи, кроме того чтобы рожать детей, — коротко ответила я.
Если раньше они были удивлены, то теперь их как громом поразило. Даже Хейзел, казалось, лишилась дара речи. Их идиотские лица довели меня до белого каления и я неожиданно почувствовала себя болезненно уставшей от всего этого бреда. На время я действительно забыла о своей роли отрешенного наблюдателя.
— Черт возьми, — прорвало меня. — Что здесь за чертовщина? Орчис, Мать Орчис! Ради Бога! Где я? Или это что-то вроде желтого дома?
Я зло уставилась на них, ненавидя даже сам их вид. Интересно? Уж не сговорились ли они против меня? Каким-то образом, внутри себя я была совершенно уверена, что кем бы и чем бы я ни была, я не Мать. Я выпалила это вслух и тут, к моему огорчению, расплакалась.
За отсутствием чего-нибудь другого, я приложила к глазам рукав. Когда я смогла снова ясно видеть, я обнаружила, что четыре из пяти глядят на меня с доброжелательной заботой. Четыре, но не Хейзел.
— Я же говорила, что с ней что-то странное, — торжествующе обратилась она к другим. — Она с ума сошла, вот что.
Та, что была до этого расположена ко мне доброжелательнее всех, попыталась снова:
— Но Орчис, конечно же, ты — Мать. Ты — Мать первой степени, с тремя зарегистрированными родами. Двенадцать чудных малышей первой степени, дорогуша. Не можешь же ты забыть это!
Я снова всхлипнула. Я чувствовала, будто что-то пытается прорваться сквозь пустоту в моем мозгу, но я не знала, что это, только то, что оно делало меня неимоверно несчастной.
— Ох, это жестоко, жестоко! Почему я не могу прекратить это? Почему оно не уйдет и не оставит меня в покое? — молила я. — В этом всем ужасная жестокая насмешка, но я не понимаю ее. Что случилось со мной? Это не навязчивая идея — нет-нет — ох, ну помогите же мне…!
Некоторое время я крепко зажмуривалась, всем сердцем желая, чтобы вся галлюцинация растаяла и исчезла.
Но этого не случилось. Когда я вновь открыла глаза, они все еще были там, бессмысленно уставясь на меня своими глупыми хорошенькими лицами над отвратительными грудами розового сатина.
— Я намерена отсюда убраться, — сказала я.
Последовало неимоверное усилие подняться до сидячего положения. Я чувствовала, что остальные наблюдают с широко открытыми глазами, как я это делаю. Я и так и этак билась над тем, как бы спустить ноги с кровати, но они запутались в сатиновом покрывале и я не могла их высвободить. Это была настоящая, отчаянная истерика во сне. Я услышала свой голос, молящий: “Помоги, Дональд, милый, пожалуйста, помоги…”
И внезапно, будто со словами “Дональд” расцвела весна, что-то, казалось, повернулось в моей голове. Затор в мозгу раскрылся не полностью, но достаточно, чтобы знать, кто я. Я неожиданно поглядела на других. Они все еще глядели на меня, полуизумленно, полувстревоженно. Я оставила попытки встать и опять откинулась на подушку.
— Больше вам меня не одурачить, — сказала я им. — Теперь я знаю, кто я.
— Но, Мать Орчис, — начала одна.
— Хватит, — огрызнулась я на нее. Казалось, я из жалости к самой себе пришла к чему-то вроде мазохистского бессердечия.
— Я не Мать, — резко сказала я. — Я всего лишь женщина, у которой когда-то был муж и которая надеялась — но только надеялась, — что у нее будут от него дети.
За этим последовала пауза, довольно странная, потому что хотя бы смешок должен был раздаться в ответ. Но на то, что я сказала, не обратили даже внимания. На лицах ничего не отразилось, на них было не больше мысли, чем на кукольных.
Тотчас же самая дружелюбная, казалось, почувствовала долг прервать молчание. Нахмурив брови и сморкнув носик, она спросила:
— Что такое муж?
Я тяжело переводила взгляд с одного лица на другое. Ни на одном ни следа коварства, ничего кроме озадаченного выражения, которое можно увидеть иногда в детских глазах. На мгновение я готова была впасть в истерику, но взяла себя в руки. Ну что ж, раз галлюцинация не оставит меня в покое, я буду
