лице ее было написано сомнение.
Я перевела себя в сидячее положение, скинув ноги с тахты.
— Понятно, — сказала я, — просто несчастный случай… да, думаю, едва ли кто ожидал, что такое может случиться.
— А почему бы… — заметила она, — почему бы не взглянуть на это, как на вмешательство свыше?
— Не пахнет ли это ересью?
— Я имела в виду Смерть Перворожденного, — задумчиво произнесла она.
Я не нашлась, что ответить на это. Тогда я спросила:
— Ответьте мне по совести, неужели у вас никогда не бывает ощущения, что вы живете в каком-то тоскливом кошмаре?
— Никогда, — ответила она. — Кошмаром был ваш мир, но теперь он исчез. Прислушайтесь!
Звучание голосов, усиленное игрою оркестра, плыло к нам из темноты парка. Нет, в них не было тоски, в них слышалось почти что ликование, но как же объяснить им, беднягам…?
Прибыли мои сопровождающие и помогли мне встать с тахты. Я поблагодарила пожилую леди за терпение ко мне и доброту, но она покачала головой.
— Моя дорогая, это я в долгу перед вами. За короткое время я узнала о воспитании женщин в смешанном обществе больше, чем могли бы дать мне все мои книги. Я надеюсь, моя дорогая, что врачи сделают возможным для вас забыть эти ужасы и жить счастливо с нами, здесь.
В дверях я остановилась и обернулась к ней, заботливо поддерживаемая моими сопровождающими.
— Лаура! — впервые назвала я ее по имени. — Так многие из приведенных вами аргументов верны, и все же в целом вы не правы. Ох, как не правы. Неужели вы ничего не читали про истинную любовь? Девушкой не вздыхали по Ромео, который сказал бы: “И здесь есть свет, а ты, Лаура, солнце”.
— Не думаю, хотя пьесу читала. Миленькая идеализированная басня. Интересно, скольким будущим Джульетам стоила она разбитого сердца? Но на ваш вопрос я отвечу своим, моя дорогая Джейн. Неужели вы никогда не видели цикла рисунков Гойи “Ужасы войны”?
Розовый фургон повез меня не обратно в “Дом Матерей”, пунктом нашего назначения оказалось более строгое, больничного вида здание, где меня суетливо уложили в постель в отдельной комнате. Утром после плотного завтрака меня навестили три врача. Они держались скорее приветливо, чем официально, и мы дружески проболтали около получаса. Очевидно они были хорошо осведомлены о моей беседе с историком Лаурой и не уходили от ответов на мои вопросы. Многие из них даже доставляли им удовольствие, хотя я этого понять не могла, потому что не находила в них ничего утешительного: все, что они рассказывали было до ненормальности практично, подчинено единой, раз и навсегда выработанной технологии. Однако под конец их настроение переменилось. Одна из них, перейдя на деловой тон, произнесла:
— Вы должны понять, что столкнули нас со сложной проблемой. Нельзя сказать, чтобы Матери были восприимчивы к недовольству, но вы за довольно короткий срок сумели возмутить и ошеломить их. Ваше влияние на более неустойчивые элементы может оказаться еще серьезнее. Дело даже не в том, что вы говорите, ваше отличие от других вытекает из всего вашего мировоззрения. Не вы в этом виноваты и, откровенно говоря, мы не видим, как вы, образованная женщина, смогли бы приспособиться к тому безмятежному и бездумному одобрению всего, что требуется от Матери. Ваше терпение быстро истощится. Да и те условности, что вбила вам в голову ваша система, не дадут вам отнестись к нам доброжелательно.
Я поняла, что это беспристрастное суждение обо мне было правдой. И я не могла его оспаривать. Перспектива провести остаток среди этих розовых, шпионящих, мягкотелых Матерей с регулярными перерывами на роды, несомненно, быстро выбила бы меня из колеи.
— И что же тогда? — спросила я. — Сможете вы уменьшить эту тушу до нормальных размеров?
Она покачала головой.
— Скорее всего, нет, — хотя не знаю, такого еще не делали. Но даже если бы и смогли, вряд ли вы сможете ужиться в Докторате, не говоря уже о вашей приверженности влиянию Реакционизма.
Это понимала и я.
— Что тогда?
Она поколебалась, но затем сказала:
— Единственное действенное средство, которое мы может предложить — это гипнотическая операция, заменившая бы вашу память.
Как только до меня дошло значение этих слов, мною овладела паника. Я боролась с ней, убеждая себя, что они, по крайней мере, разумно изложили свое предложение. И мне необходимо ответить так же. И несмотря на это, прошло несколько минут, прежде чем я смогла ответить дрожащим голосом.
— Вы просите, чтобы я совершила самоубийство. Моя память и мой ум — одно и то же: это я. Потеряв их, я умру так же верно, как если бы вы убили мое тело.
Им нечего было возразить на это.
В этой жизни у меня осталось только одно — память, что ты любил меня, мой милый, милый Дональд. Ты живешь теперь только там. Если умрет она — это станет твоей второй смертью, навсегда.
В течение дня мое одиночество нарушали лишь нашествия малюток, сгибавшихся под тяжестью пищи. В остальное время я была наедине с моими мыслями, а они едва ли веселили.
— Откровенно говоря, — как сказала мне не без сочувствия одна из врачей, — мы не видим другого выхода. Умственные расстройства — самый большой источник беспокойства для нас со времен катастрофы, они случаются ежегодно. Даже если пострадавшие загружали себя неимоверным количеством работы, многие из них не могли приспособиться. А вам мы не может предложить и этого.
Я понимала, что со своей стороны она честно меня предостерегла. И я знала, что даже если галлюцинация, становящаяся день ото дня все реальнее, будет вынуждена растаять, я была в ловушке.
В течение долгого дня и последовавшей за ним ночи я упорно пыталась вернуть ту ясность, которую умудрилась внушить себе в самом начале, но не смогла. Я уже была не в состоянии справиться с наступившими на меня противоречиями, мои чувства слишком ясно свидетельствовали о реальности окружавшего мира, во всем настойчиво просматривался дух последовательности и логичности…
Отпустив мне на размышления 24 часа, в комнату явилось все то же трио.
— Я думаю, — сообщила я им, — что теперь лучше понимаю. То, что вы мне предлагаете — это безболезненное забвение, вроде того, что следует за умственным расстройством, Вы ведь не видите другого выбора?
— Нет, — согласилась главная из них, а две другие кивнули, — но во время гипноза нам, конечно-, понадобится ваше содействие.
— Знаю, — ответила я, — и понимаю также, что в данной ситуации возражать было бы пустой тратой времени. Поэтому я… я… да, я готова согласиться, но на одном условии.
Они вопросительно посмотрели на меня.
— Оно вот в чем, — объяснила я. — Вы должны сперва попытаться применить другой способ. Я хочу, чтобы вы мне сделали инъекцию чайнжуатина. Пусть это будет та же доза, что и в первый раз, количество я вам назову. Видите ли, если это очень идеальная галлюцинация или что-то вроде проекции, что придает им большое сходство с действительностью, то они как-то связаны с этим медикаментом. Я должна обязательно попытаться, ничего подобного со мной никогда еще не происходило. Поэтому я подумала, что если воспроизвести те же условия — или, скажем, поверить в это — у меня будет хотя бы шанс… Не знаю. Может, это и глупо, но даже если ничего не выйдет, хуже ведь не будет? Так что, вы позволите мне попытаться…?
Все три с минуту соображали.
— Не вижу причин, почему бы и нет… — сказала одна.
Главная из них кивнула.
— Не думаю, чтобы в данной ситуации были сложности с санкцией, — согласилась она. — Если вы хотите попытаться, справедливо дать вам возможность, но… я не очень-то на это надеюсь.
Во второй половине дня появились шесть малюток слуг, поспешно приготовивших меня и мою
