Глаза мальчика распахнулись, он болезненно сморщился и юркнул за спину отца.
«Догадался, что это ты прибивал их к крестам!» - показал на сына глазами Апамей, хотел еще что-то спросить, как вдруг запела труба. Лонгин приказывал центурии покидать гору.
Нить, окаймлявшая место казни, привычно сложилась вчетверо. Легионеры строем потянулись к Эфраимским воротам Иерусалима. На вершине горы осталось лишь несколько воинов, во главе с самим центурионом.
- Еще немного, и мы тоже пойдем! – обещал Апамей измученному вконец сыну. – Во-он тех людей видишь? – Он показывал на спешащих по дороге паломников. – Только поглядим – нет ли среди них нашего Никодима!
Но иудеи шли, шли бесконечной чередой. Проходя мимо, они останавливались, читая титулум, прикрепленный к дощечке над головой Иисуса, одни злословили в его адрес, иные плакали… И Апамей никак не решался покинуть гору.
Наконец, мальчик уснул на коленях отца, и тот молча взирал на прохожих.
Распятые давно уже замерли на крестах. Было видно – любое движение причиняло им нестерпимую боль. Осыпавший в начале казни проклятьями римлян теперь изредка вторил иудеям. Второй лишь однажды, скосив глаза, зашевелил губами, Иисус повернул к нему голову, ответил. Бунтовщик, успокоенный, замолчал.
Подул резкий ветер, нагоняя тучи. Разом потемнело, словно наступил вечер. Воспользовавшись этим, на вершину поднялись женщины, ведя под руки мать Иисуса. Им помогал тот самый юноша, который разговаривал в антиохийцами на площади. Судя по всему, он так и не смог оставить Учителя.
Тьма сгущалась прямо на глазах. Размылись и пропали очертания города, дороги, старой крепостной стены. Потеряв надежду разглядеть в такой мгле сына, Апамей заерзал на камне.
Теофил проснулся и удивленно посмотрел на небо, отца:
- Разве уже ночь?
- Нет – день! Сам не пойму, что творится… - пробормотал антиохиец, с тревогой озираясь вокруг.
- А почему тогда так темно? Мне страшно!
- Не бойся! – прижав сына к груди, через силу улыбнулся Апамей. – Говорят, здесь бывает такое при ветре хасмит.
-Элои!.. Элои!.. – вдруг раздался с вершины голос, похожий на протяжный стон.
Он исходил от одного из распятых.
Апамей, движимый непонятным порывом, схватил сына за руку и поспешил наверх.
- Что тут? – спросил он у стоявшего перед центральным крестом иудея.
- Да вон! – показал тот пальцем на запрокинувшего к небу лицо Иисуса. - Илию пророка зовет.
- Скорее, Гелиоса![10] - поправил его эллин-прозелит.
- Шахена… - отчетливо, с еще большей мукой в голосе произнес Иисус.
Прозелит, не выдержав, крикнул беспечно играющим в кости легионерам:
- Дайте же ему пить! Он - жаждет…
Один из воинов встал, встряхнул кувшин, убеждаясь, что в нем еще есть поска[11], и, обмакнув губку, нацепил на палку иссопа.
- Постой! – окликнул его размешивавший в глиняном кубке игральные кости. – Давай лучше посмотрим, не придет ли этот пророк спасать Его?
Но легионер, подняв палку, уже дотянулся до лица распятого.
Иисус жадно припал пересохшим ртом к пахнущей уксусом губке. Затем, утолив жажду, обвел глазами
