Вот у нее действительно есть ножки, и ее можно передвигать! А теперь их стали путать, и бывает, что герой какого-нибудь исторического, простите, бестселлера сев на лавку, встает со скамьи!
Студенты смеялись, Стас мотал это себе на приклеенный ус, а Владимир Всеволодович продолжал:
- Между прочим, по тому месту, которое определял хозяин пришедшему гостю, можно было определить, как он к нему относится. Если с пренебрежением – то вот тебе скамья, или, как теперь говорят, скамейка. Ну, а если с почтением, уважительно, то, пожалуйста, на лавку!
Та же судьба касалась ключей, замков, домашней утвари и особенно того, что осталось от воинского оружия…
Если же кто называл футляр для хранения стрел колчаном, то Владимир Всеволодович был просто в праведном гневе:
- Как вы можете, ставя драму о временах конца одиннадцатого века, употреблять татарское слово «колчан», которое, к тому же, вообще впервые появляется в письменных источниках 1589 года?! В древней Руси стрелы всегда носили в «туле»!
И тут начинался долгий разговор о самом луке, тетитиве, стрелах…
Оказывалось, что в древней Руси существовала даже такая мера длины, как «стрелище» или «перестрел».
- В том же одиннадцатом веке ее определяли по принципу «Яко муж дострелит»! – пояснял академик и на вопросы, какова же была дальность стрельбы, охотно отвечал: - Если говорить просто о дальности, то она достигала порой полукилометра, а то и больше. Что касается, стрельбы на поражение, то рекорд принадлежит английскому королю Генриху Восьмому – 220 метров. Рядовые же его подданные стреляли намного скромнее, чуть больше 90 метров. Зато на Востоке даже заурядные стрелки вели прицельную стрельбу на 150 метров.
- А мы? – ревниво принялись уточнять студенты.
Тут Владимир Всеволодович довольно усмехался и, словно спохватившись, отвечал:
- А разве я забыл сказать, что «перестрел», а это именно стрельба на поражение – равен 225 метрам!
- То есть то, что у кого-то было рекордом, для нас являлось нормой? – дружно радовались студенты. - Знай наших!
- Да и сами луки наши русские мастера изготавливали не хуже, если не лучше, чем в других странах. В летописи 1444 года прямо говорится, что из-за великого мороза татары не могли воспользоваться своими луками. А наши же воины, как ни в чем не бывало, стреляли в своих врагов. И вообще, тетиву берегли, как зеницу ока. Натягивали ее только непосредственно перед боем, берегли от сырости, а во время сильного дождя даже речи не могло быть о стрельбе! Известен случай, причем, не один, когда войско терпело поражение из-за того, что тетивы размокали так, что невозможно становилось стрелять…
Когда же речь заходила о стрелах, то тут вообще академик мог говорить до вечера. О том, что они были самыми разными – и на рыцаря в броне, и на легковооруженного воина, и на его коня, а чтобы сразу определить, какая стрела нужна в данном случае, их оперение окрашивали в разный цвет…
- Или кто скажет мне, - вдруг сам, хитро улыбаясь, спрашивал Владимир Всеволодович: боевые топоры у нас были легче, чем обычные бытовые, или тяжелее?
- Конечно тяжелее! – даже удивляясь наивности такого вопроса, рубил с плеча Ваня, и в ответ слышалось:
- А вот и нет! Боевые топорики были небольшими и легкими, даже летописец говорит о них: «топоры легки!» Это для лесоруба нужен тяжелый топор, чтобы удар был сокрушительной силы, а такой тяжелый топор дает противнику возможность увернуться и поразить тебя, скажем, копьем или саблей…
Тут беседа без перехода переходила на мечи, копья, палицы, кистени, которые во времена Мономаха были грозным боевым оружием, и лишь после стали непременным атрибутом разбойников-татей.
Наконец Молчацкий не выдерживал, хлопал в ладоши, объявляя конец антракта. Репетиции возобновлялись. Но… Владимир Всеволодович опять слышал какую-нибудь историческую неточность, и все начиналось сначала…
Особенно взволновался он, когда узнал, что Молчацкий хотел, чтобы князь и дружинники во время всей постановки появлялись на сцене в доспехах.
