Верила, что сумеете защитить ее от генералов-чужаков, присоединившихся к ее жирному пирогу. Помню, говорили вы нам, что мыслите начать борьбу с большевиками не только за Сибирь, а за всю Россию, Колчака попервости славили. Потом слышно было, что обуяла вас мысль самому власть в руки над Сибирью забрать.
Всех вас возле власти губит стремление к ней, и добиваться ее не гнушаетесь бабьим способом — завистью и склоками. Все сословия в том повинны. О дворянах и говорить не хочется. Они с давних пор незадачливые заступники за народ. Сами суют голову в петлю.
Издавна почитались дворяне опорой царского трона, а в семнадцатом, как у царя власть отняли, они зайцами от него в разные стороны разбежались. Нет, господа хорошие, я на всех в обиде. За ваш обман в обиде. Пообещали не отдать большевикам Сибирь, а теперь всем понятно, что отдадите.
В комнату вошел Красногоров в сопровождении высокого однорукого полковника.
— Вассушка, позволь тебя познакомить с комендантом станции господином Несмеловым.
— Рада познакомиться.
— Вы, господа, наверно, знакомы? — спросил гостей хозяин. Дитерихс в ответ кивнул. Несмелов раскланялся с генералами. Задержал взгляд на Пепеляеве.
— Ваше превосходительство, прошу не забыть, что через три часа ваш поезд отправится на станцию Маганская.
— Благодарю. Я помню.
Васса Родионовна спросила:
— Как вам понравились наши картины?
— Разве могли не понравиться. Один Малявин чего стоит. Жаль, что не смог увидеть всей коллекции.
— Полковнику очень понравился твой портрет.
— Молодость всегда нравится.
— Мне, мадам, понравились и ваша молодость, и сама живопись портрета.
Сыровый, внимательно и настороженно рассматривая Несмелова, спросил:
— Полковник, мне кажется, мы с вами знакомы, помню ваше лицо. Напомните, где мы могли с вами пстретиться. Может быть, в Челябинске?
— С удовольствием напомню. Вы сдались в русский плен на участке моего батальона поручиком австрийской армии.
— Неужели? Какая поразительная память!
— Но и вы не забыли меня. Хотя тогда я вас только угостил кружкой горячего чая со спиртом.
— Да, да, был холодный дождливый вечер. Почему никогда не навестили меня?
— Некогда было. Воевал. А кроме того всегда считал, что вам, бывшим пленным, не место в нашем споре.
— Разве? — Сыровый удивленно пожал плечами.
В комнату вошла девушка.
— Барыня, ужин подан.
— Прошу извинить, — сказал Несмелов, обращаясь к хозяйке.
— Разве не останетесь поужинать?
— Не волен. Служба.
Поцеловав руку хозяйки, Несмелов раскланялся с генералами и вышел с Красногоровым.
Дитерихс спросил Пепеляева:
— Встречались с Несмеловым на фронте?
— Знаю его еще по германской. Мужик бедовый.
— Назначен комендантом станции по приказанию адмирала.
— Прошу, господа, к столу, — предложила хозяйка гостям.
Длинным коридором прошли в столовую к красиво накрытому столу на белоснежной скатерти.
В столовую вошел Красногоров.
— Проводил? — спросила Васса Родионовна мужа. — Приятный офицер.
В этот момент все услышали четкие выстрелы, и совсем близко.
— Господи, эта стрельба! — прижав пальцы к вискам, выкрикнула с испугом Васса Родионовна.
Сыровый спросил:
— Вас все еще пугают выстрелы, мадам?
— Конечно, когда неожиданны…
На следующий день в газете Красноярска было напечатано сообщение, что в девятом часу вечера накануне на соборной площади было совершено покушение на жизнь коменданта станции полковника Несмелова. Злоумышленник, к счастью, промахнулся, но был убит выстрелами полковника. Оказался чешским легионером из команды, обслуживающей в эшелоне типографию газеты «Чехословацкий дневник».
От лучей закатного солнца сугробные снега Красноярска в узорах скошенных сиреневых теней. Под тяжестью кружевного, пушистого инея обвисали в палисадниках ветви деревьев и кустов.
На дорогах, укатанных до блеска полозьями, густое движение кошевок, легких санок и розвальней. От выкриков кучеров и возчиков шарахаются в сугробы зазевавшиеся путники. Из-под конских копыт вспархивают стайки воробьев. На березах деловито верещат сороки, осыпая при взлетах блестки инея.
На заметенных снегом тротуарах, возле домов и палисадников прорыты тропы, на них торопливые прохожие вперемежку с военными, отчего цвет толпы грязновато-серый.
Капитан Муравьев шел на второе свидание с Настенькой.
Выехав из Новониколаевска в эшелоне, он только на восьмые сутки приехал в Красноярск. Произошло это вчера после полудня.
Он тотчас отправился к Красногоровым. Встреча с Настенькой была теплой, но, к сожалению, произошла на людях. В доме были гости, пришедшие проститься с хозяевами или же пожелать им счастливого пути.
Муравьев, появившись в доме, естественно, стал центром внимания. Его засыпали самыми неожиданными вопросами, не сознавая, что на многие он просто не мог ответить. Спрашивали обо всем, что удалось ему узнать, увидеть и даже только услышать в пути до Красноярска.
Муравьев понимал, что у людей было желание узнать достоверную правду обо всем происходящем на железной дороге и около нее на всем пути следования армии и беженцев. Муравьев отвечал с особой осторожностью. О многом умалчивал, ссылаясь на незнание, чтобы не увеличивать и без того цепкий страх.
Спрашивала Настенька об отце, когда он видел его последний раз, что отец ему сказал, что просил передать ей? Муравьеву приходилось придумывать ответы, чтобы не заронить подозрения о их ложности. На людях он твердо решил не говорить Настеньке о смерти отца.
От Красногоровых Муравьев ушел поздно, пообещав Настеньке вновь прийти завтра. Переночевал он на станции в сторожке путевого сторожа. Днем разыскивал санитарный вагон, в который погрузили раненого в пути поручика Можарова. Розыск не увенчался успехом. Чтобы навести справки, куда отправлен чешский эшелон с прицепленным санитарным вагоном, он пошел к коменданту станции и неожиданно встретился с полковником Несмеловым. Тот его узнал. Сообщил, что нужный ему эшелон отправлен из Красноярска и находится в пути к Иркутску. Несмелов, узнав, что Муравьев в Красноярске без своей части, приказал ему в течение двух дней закончить личные дела и быть в его распоряжении — в качестве офицера для поручений.
Идя на вторичное свидание с Настенькой, Муравьев все еще не знал, как ему сказать любимой девушке о смерти отца. Вчера он был потрясен переменой в ее внешности. Ее всегда живые лучистые глаза были потухшими, в них властвовала грусть, цепко поработившая разум девушки.
Ему самому вновь пришлось перевидать в пути такое, отчего часто в жилах холодела кровь. Перед ним вновь вставал ужас гражданской войны. И глаза все время натыкались на новые кошмары жизни и смерти. Муравьев видел теплушки, набитые штабелями мертвецов — жертв сыпного тифа. Видел, как в этих
