теплушках, пренебрегая опасностью, поселялись беженцы и солдаты и в пути под веселые прибаутки выкидывали трупы. Видел мертвые поезда, брошенные людьми, ибо от них были угнаны паровозы. Видел, как освобождая путь от таких поездов, вагоны сбрасывали под откосы. Видел возле полотна дороги мешки, в которых были трупы молодых женщин и девушек — жертв насилия, выкинутых из солдатских эшелонов. А детские трупики, завернутые в разное тряпье, не переставали сниться Муравьеву по ночам.
Перед Боготолом партизаны разобрали путь, и эшелон, в котором ехал Муравьев, сошел с рельсов. Две теплушки свалились под откос, и никто из беженцев, ехавших в них, не остался жив. Дважды пришлось пережить стычку с партизанами. При перестрелке были убитые, а поручик Можаров получил ранение, но, к счастью, не опасное. Его пришлось отправить в санитарном вагоне, прицепленном к чешскому эшелону. В Ачинске Муравьев простился с капитаном Стрельниковым, случайно нагнавшим свою воинскую часть.
Обо всем этом Муравьев вчера ничего не рассказал в доме Красногоровых.
Приближаясь к соборной площади, Муравьев вновь ощутил волнение перед встречей с Настенькой. Он сознавал, что сегодня должен будет сказать ей правду. Но как это сделать, он все еще не знал.
Горничная, открыв дверь, обрадовала Муравьева сообщением, что хозяев нет дома, а барышни ждут его в столовой за самоваром.
Настенька встретила Муравьева в дверях в столовую и, обняв, поцеловала, встревоженно спросив:
— Почему так поздно?
Муравьев, поцеловав руку Калерии Кошечкиной, ответил:
— Мотался по станции, разыскивая санитарный вагон с раненым товарищем.
— Нашли?
— Нет.
— Так боялась, что вас куда-нибудь ушлют. До нашего отъезда город не покинете?
— Получил приказ быть при станционной комендатуре.
— Как я рада!
— Настенька, давай сначала накормим его. Он же голодный.
— Что вы, Калерия Родионовна, я сыт.
— Где же это насытились? Садитесь и ешьте пироги с чаем. Позже будем ужинать.
Калерия налила в стакан чай. Настенька положила на тарелку большой кусок капустного пирога.
— Вадим, Васса Родионовна сердилась на меня, что не настояла на вашем ночлеге здесь. Уверена, что на вокзале, сидя, дремали. Сознайтесь? Хорошо, ешьте, а уж потом будете во всем признаваться.
Муравьев, к радости девушек, с видимым удовольствием ел пирог, запивая чаем. Настенька, сидя рядом, не спускала с него глаз.
— Боже мой, как вы похудели. Глаза так ввалились, что их не разглядишь.
— Настенька, так я пойду? — спросила Калерия.
— Куда? Я же просила вас…
— Я думала, вам будет лучше.
— Побудьте с нами.
— Хорошо. Давайте стакан, Вадим Сергеевич, Настенька, положи ему вон тот кусок пирога. Мы все так рады, что после вашего появления Настенька, слава богу, ожила.
Настенька прошлась по комнате, постояв в раздумье у окна, спросила:
— На улице холодно, Вадим?
— Признаться, не заметил.
— Наверно, волновались, что опять встретимся на людях? Калерия не в счет.
— Просто шел и о многом думал.
Настенька достала из карманчика платья листок бумаги и положила перед Муравьевым.
— Прочтите.
Развернув вдвое сложенный листок, Муравьев прочел ровные строки, написанные твердым мужским почерком.
«Доченька! Радость моя. Обещай, если со мной что случится, доверить свою судьбу Муравьеву».
— Записку нашла на днях в папином портфеле, который он просил меня взять с собой. В нем были письма мамы и вот эта записка. Не мучьте меня, дорогой. Что с папой? Где он?
Муравьев встал.
— Настенька!
— Скажите? Я знаю, он больше не живет? Не скрывайте правды. Я готова услышать ее.
Муравьев молчал.
— Папа застрелился?
— Да!
— Похоронен?
— Он застрелился на вокзале. Вскоре как вышел из поезда Колчака, после их последней встречи. Я сам его похоронил неподалеку от омского вокзала. Была глухая ночь. Мы покидали город последними, верней не город, а станцию.
— Я верю вам. Может быть, я виновата, что не осталась с ним?
— Настенька, не надо.
— Вы говорили с ним, как вышел из адмиральского вагона?
— Да. Он просил меня беречь вашу жизнь. Желал нам счастья.
— Вы выполните его просьбу?
— Зачем спрашиваете об этом.
— Я должна знать, со мной ли вы.
Закрыв лицо руками, Настенька начала ходить по комнате, монотонно повторяя одни и те же слова:
— Бедный папа, бедный папа!
Муравьев обнял ее. Настенька, уткнувшись в его грудь лицом, громко разрыдалась…
В декабрьские сумерки гнедой иноходец в легких санках с медвежьей полостью быстро примчал Настеньку и Муравьева на станцию. Но им пришлось сойти у вокзальной площади. Все ее пространство перед вокзалом было заполнено необычным скоплением солдат.
Пылали дымные костры, разметывая снопы искр. Ревели на разные голоса мотивы гармошки. Гвалт голосов, оглушая, смешивался с заливчатым смехом, выкриками, руганью, с рифмами едких и злых частушек, красноречиво отражавших настроение солдат.
С трудом протискиваясь среди солдат, над которыми в морозном воздухе нависал туман людского дыхания, Настенька крепко держалась за ремень портупеи Муравьева.
Наконец они вошли в здание вокзала. Их сразу обдало жарким теплом, насыщенным запахами пота, шерсти, кожи. В здании еще более плотная солдатская масса в облаках махорочного дыма, гудящая, смеющаяся под всхлипы гармошек. С вокзала они вышли на пустынный перрон. На втором пути стоял поезд из синих пульманов, и Муравьев догадался, что это поезд адмирала Колчака.
Не успели сделать и шага, как увидели бежавшего к ним прапорщика, вооруженного карабином.
— Назад! Немедленно назад!
Увидев капитана с девушкой, прапорщик приложил руку к козырьку.
— Прошу, господа, вернуться в вокзал.
— Извините, — обратилась Настенька к офицеру. — Я дочь адмирала Кокшарова. Мне приказано быть у Александра Васильевича.
Прапорщик несколько растерялся.
— Есть документ, удостоверяющий вашу личность?
— Конечно.
Настенька достала из ридикюля книжечку.
— Мой паспорт.
Прапорщик с паспортом побежал к поезду и вошел в вагон с ярко освещенными окнами. Через несколько минут он появился в тамбуре вагона с другим офицером, крикнувшим:
