стал заначивать часть денег из зарплаты, прятал их или за обшивку кабины своего «КамАЗа», или где- нибудь в квартире; сколько бы он ни получал, жене теперь всегда не хватало, а ему казалось, что тратит она деньги совсем не на то – транжирит… И, возвращаясь домой, Деев чувствовал нарастающее с каждым шагом, крепнущее раздражение, и сам, бывало, первым провоцировал скандал, точно бы желая опередить жену.
Она долгое время, без малого двадцать лет, проработала бухгалтером на вагоностроительном заводе, а в позапрошлом году вдруг устроилась администраторшей на рынок. Зарплата, как объяснила, там выше (а это для пенсии будет очень существенно), да и кое-какой навар со стороны… К рынку и торгашам Деев всегда испытывал неприязнь, презрение даже, и новое место работы жены, новые, рыночные ее словечки, повадки, само собой, подбавляли раздражения.
С дочерью и зятем, хоть и жили в одной квартире, старались не особенно сталкиваться. Вместе даже за ужином собирались редко. Не сказать, что отношения были неважные, а понятно – у них ведь как бы своя семья, отдельная, чего же мозолить друг другу глаза… И вдобавок общих дел, общих интересов не возникало – утром разбегались на работу, трехлетнего Павлика отводили в сад, вечером возвращались с работы, перекусывали на кухне и сидели по своим комнатам, телевизор глядели.
Да, не очень-то весело, как-то нездорово жизнь идет, это Сергей Александрович понимал, только вот как изменить, оздоровить ее, не знал, не решался и способ искать. Бывало, во время скандала вдруг протрезвевшими глазами смотрел на злое, но такое родное, пусть и постаревшее, но для него красивое лицо жены, и внутри толкало, убеждало, вопило: «Да обними ты ее, успокой, скажи слова хорошие, и все наладится». Но новая волна раздражения и обиды смывала этот внутренний голос; особо хлесткое словцо жены пьянило яростью, и он продолжал кричать, трясти тяжелой, покрытой седоватыми волосами рукой, выпучивать страшно глаза… А ночью, лежа в одиночестве на узком диванчике, повторяя мысленно подробности ссоры, правильные и слепо-злобные фразы, что бросали они друг другу, понимал: не вернется, как было, сломалась их единая семейная жизнь, надо что-то решать…
И в начале этого лета, вскоре после похорон отца, он решил и стал потихонечку, обстоятельно, со спокойной решительностью готовиться…
Конечно, это не последний его рейс. Наверняка будут их еще десятки и десятки, только вопрос – захочет ли завтра он сам садиться за руль? Сумеет ли? Ведь все тяжелей, не телу даже, пусть постаревшему, поизносившемуся, а там, под черепом… Может, вот только эта цель и помогает, дает силы опять отправляться в путь, бороться с тоской, глядя на знакомую, дорогую, но и чужую, чуждую в то же время ленту дороги.
Каждый раз, в каждый рейс по Усинскому тракту он берет с собой что-либо нужное для строительства, необходимое в хозяйстве. То матрац и одеяла в мешках из толстого целлофана, то гвозди разных размеров, плотницкий инструмент, то крупу, макароны, консервы; бензопилу недавно купил за три тысячи (собрал по заначкам деньги) и тоже отвез…
Была такая деревушка на тракте – Иджим. Маленькая, изб в двадцать, без школы, без шоферской заежки, даже почти без электричества – по вечерам запускали дизель, освещались часа по два-три. Единственное, что имелось, – магазинчик и дорожная мастерская, грейдер, чтоб с дороги снег соскребать. К этой мастерской, видимо, и подселились в сороковые-пятидесятые годы таежные люди – или бывшие староверы, или охотники, или просто романтики, решившие от цивилизации отстраниться; был тут, конечно, фельдшер, как и в каждом населенном пункте, было, само собой, кой-какое начальство.
Редко глушил мотор в Иджиме Сергей Александрович, зато всегда неизбежно чувствовал еще на подъезде, километров за двадцать, тоску и желание остановиться. Но разум отговаривал: «Зачем? Жми дальше, до Турана, до Арадана, там и заправка, и столовая – будет с кем позубоскалить». И пролетал на своем «МАЗе», а позже «КамАЗе» мимо крошечного, по обе стороны тракта налепившегося, сжатого тайгой Иджима.
А раньше, давно, когда ездил еще пассажиром вместе с отцом, заворачивали они к одному старику, – ни имени, ни фамилии его Сергей Александрович не запомнил, да и вряд ли когда-нибудь знал, – старший Деев и старик садились на лавку в ограде, курили. Шофер – беломорину, а старик – трубку. Подолгу молчали, потом Деев показывал на своего сына: «Вот, такое дело, Сережка-то растет как…» Старик медленным, глубоким кивком подтверждал этот факт и отвечал: «И мои тоже тянутся». У крыльца стояли в ожидании чего-то пацаны лет десяти – двенадцати. Наверно, и не был этот старик тогда никаким стариком, но стариком казался Сергею из-за густой, окладистой бороды, неторопливости, степенности в движениях, разговоре… Потом выходила из дома женщина, крупная телом, но не полная, гладкощекая, свежая и тоже словно бы пожилая, и звала обедать. В доме были еще две девочки, кажется – ровесницы Сергею и своим братьям; они помогали матери накрывать на стол. Ели обычно вареную картошку и какое-то жесткое, с неприятным привкусом мясо. Деев-старший по традиции выкладывал на стол бумажный кулек с халвой, иногда плитку шоколада «Золотой ярлык»… Во время обеда Сергей искоса осматривал кухню, дивился необычным вещам. На полочке стояли вместо металлических банок берестяные туеса, ложки были деревянные, а миски – железные, глубокие. К огромной, напоминающей ему формами грузовик печи были прислонены знакомые по картинкам из сказок рогатый ухват, деревянная лопатка с длинной ручкой; кажется, на такую лопатку сажала Баба-яга Иванушку, чтобы испечь… Ели молча и сосредоточенно, основательно и как-то дружно, точно исполняли очень важное и необходимое дело; и хоть мясо Сергею не нравилось, но все же казалось, что обед был вкусным.
Однажды он решил поиграть с пацанами в футбол. Отец только что купил ему кожаный мяч со шнуровкой, и Сергей всюду таскал его с собой, даже в рейс вот взял. Но пацаны в футбол играть не умели и, сколько он ни объяснял правила и ни вызывал интерес к игре, смотрели на него как на полоумного. А потом предложили свою игру. Один из пацанят принес маленький, набитый, скорее всего, мелкой дробью мешочек в виде мячика и стал подпинывать его, брат же считал. Насчитал пятьдесят восемь, пока мячик не упал в траву. Дали Сергею. Он добрался до трех. Второй брат подопнул раз тридцать и успокоил Сергея: «Приноровишься!» Но Сергею эта игра не понравилась, и они побежали к реке.
Река. Ее слышишь здесь и днем и ночью. В избе ли ты, или в ограде, или отправился в тайгу грибы порезать. Она шумит не переставая, не смолкая ни на секунду. Поначалу кажется, что от этого грома и гула можно сойти с ума, он сверлит уши, забивает голову, каждая клетка мозга заполняется им. Человек мучается и в то же время привыкает. И вот уже грохот реки для него как тиканье часов или работа исправного, без перебоев, мотора.
Река дала название всей этой дороге, тракту; даже в энциклопедиях так и пишут – Усинский тракт. По названию реки. Река Ус. Петляет Ус среди горных хребтов, скачет по камням в узких ущельях, и вдоль него- то в давние времена двигались первопроходцы – казаки и староверы – в южные, тувинские степи, а потом по этим тропам прокладывали дорогу.
Говорят, двенадцать мостов через Ус первоначально перекинуто было. Потом осталось семь. Сергей Александрович застал всего пять. Высокие были мосты, из потемневших до угольной черноты листвяжных бревен, с быками-срубами… Но дорогу продолжали спрямлять, и когда он сам сел за руль, уцелело два. Теперь же Ус переезжают в одном лишь месте, по бетонному, не боящемуся никаких половодий мосту. Сократили очередной крюк, сделались бесхозными те два, а меж ними как раз Иджим, уже, правда, без дорожной мастерской, без магазинчика, без жителей… Старик тот, молчаливый друг отца, исчез задолго до этого, куда-то уехал с семьей – то ли еще дальше забрался в глушь, то ли, наоборот, к цивилизации повез детей…
В первое время, как сократили этот участок, многие шофера€ по старинке ездили еще по нему. Не сразу ведь отпускают места такие знакомые, дорогие памяти. Вот на этом бревне на обочине как-то посидел в тишине, хорошо посидел, словно бы от земли оторвался, а вон тот куст жимолости над ручьем однажды весь был синий от ягоды – за полчаса ведро набрал, жену порадовал… Но в конце концов один из мостов провалился, и пришлось обкатывать новый асфальт.
Население Иджима перебралось в ближайший поселок Шивилиг. Многие перевезли и срубы изб, баньки, сарайчики (строения в Иджиме были добротные, на века), и от деревни почти ничего не осталось. Лишь кое-где столбы ворот, каменные фундаменты, жерди изгороди…
Тогда-то как раз – запоздало, конечно, а может, нет – и потянуло в Иджим Деева. Нешуточно, по- настоящему, всерьез. Сами руки так и просились крутануть баранку на старый участок, туда, где некогда стояла деревня… В один из рейсов Деев свернул, на свой страх и риск оставил «КамАЗ» у берега, по
