И теперь, залюбовавшись любимыми камешками, среди которых было несколько новых, недавно подаренных ей атаманом Иваном Мартыновичем Заруцким, Марина не обратила внимания на то, как вошла Казановская, поставила столик возле печи и подала завтрак.
Искусно приготовленное польским поваром любимое блюдо, а в особенности два-три корчика[76] душистого, густого венгерского вина окончательно привели Марину в благодушное настроение. Покончив с завтраком, она взглянула на лежавшие на туалетном столике большие серебряные зепные[77] часы, единственное воспоминание, случайно оставшееся у нее от первого мужа. Был всего шестой[78] час дня. Возвращения «вора» с прогулки ждать было рано. Надо было чем-нибудь занять время. Она могла бы велеть заложить в маленькие санки своего любимого резвого бахмата[79] и поехала бы покататься, но мысль, что Аленин с часу на час может вернуться, удержала ее дома. Она вспомнила, что давно уже собиралась пересмотреть письма, скопившиеся с тех пор, как стала помнить себя взрослой. Мысль перелистать теперь письма понравилась ей, и она решила привести ее в исполнение.
В той же скрыне, где хранился нарядный ларец с драгоценностями, стоял другой, с письмами. Это была простая объемистая шкатулка орехового дерева, украшенная скромной резьбой, давний подарок матери в дни далекого детства. Она взяла шкатулку из скрыни, достала небольшой ключик, висевший на тонком шелковом шейном гайтане{26}, предупредила предварительно свою гофмейстерину, чтобы ее не беспокоили, запретила кого бы то ни было впускать, кроме Аленина в случае его приезда, удобно уселась в кресло и, положив шкатулку на колени, вставила ключ в замочную скважину.
Глава X
Сказочная жизнь
Звонко щелкнул старый замысловатый секретный замок. Марина подняла крышку. Вся жизнь, с первых чистых лет девичества до последнего почти времени, встала перед нею. Она перевернула вверх дном содержимое шкатулки, чтобы в последовательном порядке пережить эту жизнь.
Вот засушенные цветы — цветы самборского сада и робкие бессвязные слова признаний первых юных поклонников. Смешные, но милые письма! Как далека была она тогда — скромная, стыдливая шляхтенка — от мысли о царской короне, как было просто и глупо то далекое счастье первых невинных волнений сердца и как оно в сущности было велико и ярко, куда ярче всей мгновенной славы ее позднейших приключений!..
Вот белоснежное перо, оброненное соколом, с которым он, ее сказочный царевич, в дивный жребий которого ей тогда и хотелось, и жутко было поверить, выехал на охоту в первые дни посещения Самбора и знакомства с нею. Он поднял это перо тогда на охоте, подал ей и, заканчивая происходивший между ними первый многозначительный разговор, состоявший из прозрачных намеков, сказал:
— Этим пером, обмоченным в крови, я подпишу свое отречение от престола, если не смогу дать счастья моей великой стране. Вы знаете, — он многозначительно глянул на нее, — кто владеет ключом от ковчега, в котором сокрыто счастье мое личное и моего народа!
— Государь, — вспыхнула она, — смею ли я, скромная деревенская девушка, догадываться о значении этих слов? Сказок не бывает в действительности.
— Для избранников судьбы, — властно ответил он, — недостижимого не существует. Для них мечта и действительность — понятия одинаковые. И скромная деревенская девушка может точно так же стать царицей обширной страны, как…
— …простой монах царевичем? — вдруг вопреки воле неожиданно для себя самой сорвался у нее дерзкий пытливый вопрос.
— Может быть, — холодно и спокойно-надменно, насупливаясь, ответил он. — Хотя таких примеров я не знаю… Я хотел сказать: как чудесно спасенный, забытый народом царевич может неожиданно явиться мстителем за поруганный престол отца, спасителем родины и родного народа.
Так властно и гордо были сказаны эти слова, что сразу, кто бы он ни был, она в него поверила.
— Государь! — пылко и страстно воскликнула она. — Да, я верю, вы явитесь таким спасителем своей великой страны. И знайте: если бы нашлась женщина, достойная разделить ваш высокий жребий, она без раздумья отдала бы вам свою любовь, преданность, жизнь!
Слово было дано. В порыве восторженного подъема чувств пришла страшная решимость. Потом, когда порыв охладел, наступали порой минуты раздумья, но они были не настолько сильны, чтобы отцам- бернардинцам соседнего монастыря пришлось прилагать большие усилия убедить ее в необходимости принесения жертвы ради блага католической церкви — брака с сомнительным царевичем. Отцы бернардинцы много толковали ей о святости жертвы, но об этом ей в сущности меньше всего думалось: захотелось невероятного, огромного, безумного счастья, славы, величия, удовлетворенного честолюбия. Ее духовный отец, жизнерадостный толстяк с почтенным брюшком и сливообразным сизым носом, добродушный, веселый отец Анзерин, этот милый балагур, прекрасно оправдывавший, судя по носу, свою кличку[80], понял ее душу и откровенно сказал: «Конечно, дочь моя, прежде всего вами должна руководить мысль о благе церкви и счастье родины. Но и свое счастье — штука тоже не последняя, о которой не следует забывать. Ей-ей, как Бога, люблю!»
Словом, она решилась безвозвратно. И какое чудное и страшное наступило время!
Вот письма Дмитрия из Кракова, куда он поехал, чтобы представиться королю. Сколько тревог она пережила, пока пришло первое сообщение, что король готов тайно содействовать московскому «царевичу»!
Вот письма (целая стопа их), присланные Дмитрием из похода, пробуждавшие в ней то радость и надежды при известиях об удачах, то уныние и отчаяние при неудачах, ненависть и презрение к нему, к себе за то, что доверилась, как глупая девчонка, жалкому искателю приключений. Но вот наконец и долгожданная грамотка, извещавшая о победоносном входе в Москву: Дмитрий, ее жених, — на престоле, она — простая полька — невеста московского царя! Так велика радость, что не освоить ее, не поверить, что сладкий заманчивый сон готов сбыться. И превращается в явь. Она окружена всеобщим вниманием в Кракове, ее имя у всех на устах, имя будущей московской царицы. Сколько поклонений, почести и лести! Вот письмо, привезенное представителем московского посольства боярином Афанасием Власьевым, приехавшим по поручению «царя всея Руси» в качестве уполномоченного заменить особу «государя» на торжестве обручения. Какие богатства, груды роскошных подарков, привезенных послом: полмиллиона рублей отцу, а для нее ларцы, полные алмазов и жемчуга, чудные меха, короба безделушек, и среди них особенно приглянувшийся ей золотой слон с башней на спине, в которой находится музыкальный механизм, и огромный золотой бык, а в нем туалетная шкатулка. Такие сокровища и во сне ей не могли присниться! Гул восхищения пронесся в толпе, когда, утопая в белой парче, расшитой жемчугами и сапфирами, со связкой ярко горевших алмазных колосьев в волосах, вошла она в церковь, сверкая драгоценностями, сияя счастьем, заражавшим окружавших. Она сознавала, как она была несказанно прекрасна в эти минуты; она преисполнилась уже величавой горделивостью, свойственной ее новому высокому сану. Вся высшая знать Польши во главе с королем, его сестрой, принцессой шведской Анной, с королевичем Владиславом, сенаторы, военачальники, великий канцлер литовский, придворные сановники, представители иноземных государств присутствовали на ее обручении с московским «царем». Ради этих празднеств соединили переходами несколько дворцов на главной площади столицы. Чин обручения совершал сам важный кардинал Мацейовский. При выходе из церкви вся блестящая толпа раболепно склонялась пред ней, и ни на одном лице даже самых недоверчивых недавних отрицателей царского происхождения ее жениха не замечала она теперь тени недоброжелательного сомнения. Как сон, прошел брачный пир, во время которого она сидела рядом с представителем жениха, длиннобородым боярином Власьевым, казавшимся таким страшным и смешным в своих несуразных мешковатых златотканых одеждах. Мелькала мысль, что в стране таких страшных варваров ей придется отныне жить — ей, привыкшей к утонченной культуре Запада. Но она ее не пугала: судя по одному из этих варваров, их, казалось, нетрудно будет прибрать к рукам. Уже теперь, несмотря на высокое полномочие, этот медведеобразный человек
