улице январь, восемнадцатое число, холодно, только друг об дружку и грелись. Ночь нас провезли, а потом попали мы под бомбежку на станции. Бомбили наши, так гвоздили, так гвоздили, грохот стоял, уши закладывало. Обидно было, что свои могут тебе дорогу на тот свет выложить. Каждую минуту ждали, что бомба в наш вагон попадет, но не судьба. Так часа три до самого рассвета водили наши летчики хоровод, а потом тишина и снег пошел.
Так тихо стало, слышно было, как деревья скрипят у вокзала, а больше ни звука, как будто вымерло всё. Когда только приехали на станцию, собаки гавкали, немцы орали, машины ездили, а после налета полная тишина. Эти двое суток стали для меня самыми страшными в жизни. Снег идет, холодно, все окоченели, руки, ноги отекли. Двое суток без воды и пищи. Многие умерли, просто так, стоя. Ты еще живой, стоишь рядом с ним, а он уже мертвый. Сделать ничего не можешь. Поддерживаешь его, потому что его даже положить некуда. Думал я, что и мне там конец будет. От холода уже тела своего не чувствовал, стоишь и засыпаешь, только это не сон, а смерть.
Петр Андреевич заплакал, Ян смотрел на него во все глаза и не мог поверить, что всё, о чем ему, только что рассказали, было на самом деле и в принципе не так давно.
— Как же так без еды, без воды, без туалета?
— Какой там туалет, там об этом не думал никто, если честно, вообще ни о чем не думаешь. Хочется только чтобы всё это быстрее закончилось, — наставник вытер слезы, — налей еще по маленькой.
Ян сидел пьяный и обалдевший. Он хотел поговорить совсем о другом, а получилось…
— Как же вы выжили?
— А я вообще живучий, видно на роду мне так написано. Простояли мы в вагоне весь следующий день и еще ночь. Снег прекратился, только утром услышали, те, кто не помер и при памяти был, звук моторов. Среди нас солдаты пленные были, говорят это танки: гусеницы лязгают. Потом голоса, наши русские. Мы начали кричать, хоть какие там крики, так хрип, но нас услышали. Залез одни солдатик в танковом шлемофоне на борт вагона и обомлел — мы там, как семечки в подсолнухе набиты.
— Освободили вас?
— Освободить то освободили, только нас три вагона доходяг, а их всего три танка, двенадцать человек. Из нас почти никто ходить не мог, не то что из вагона вылезти, а половина вообще мертвых, — у Петра Андреевича из глаз снова потекли слезы, — ты извини я, когда вспоминаю про это, никак сдержаться не могу. Пока писал книжку, думал с ума сойду, сердце разрывалось.
— И что дальше?
— А, что дальше. Намучились эти танкисты с нами. У них же даже покормить нас нечем было, только сухой паек на три танка, а нас больше трех сотен. Живых, конечно, меньше — человек сто пятьдесят, может даже сто.
Мертвых сложили штабелем вдоль вагонов, а нас, кто еще дышал, в здании станции обогрели. Повезло, хоть его наши не разбомбили. Немцы разбежались, а дрова и печки остались, вот мы и грелись до вечера, а вечером подошли тыловики, медицина подоспела. Начали мы оживать…, кто смог.
У Яна самого из глаз покатилась слеза. Он её стыдливо быстро смахнул, хотя чего стыдиться. Люди такое пережили.
— Как же вас в армию взяли, если вы даже ходить не могли?
— Ты знаешь, Ян, наш народ такой живучий. Слышал, как Бисмарк говорил, а может Наполеон? Русского солдата не достаточно убить, его еще нужно повалить. Вот и нас убить-то может и убили, но повалить не повалили.
Подкормили меня, смершевец нервы помотал, но отпустил почему-то, опять, наверное, повезло. Переодели в шинелку и вперед. Попал я на Второй Украинский фронт в Седьмую гвардейскую армию. Стояли мы тогда под Эстергомом на Дунае. Вернее мы на этой стороне Дуная, а Эстергом на той, там уже Венгрия, красивые места. Жизнь ничего, немцы, конечно, гады стреляют, но это ж не в концлагере, ты ж тоже стрельнуть можешь. Повоевал я трошки и даже получил медаль «За взятие Вены». Потом конец войны и я в Одессе. До сорок девятого дослужил, а потом здесь так и остался.
— Долго пришлось воевать?
— Как долго? На войне каждый день за три считай, а если по-обычному, то три месяца: февраль, март и апрель, май я не считаю. Мы пока шли на Прагу её уже взяли.
— Страшно было?
— Да, не страшней чем в концлагере. Ты стреляешь, в тебя стреляют, кто ловчей тот и молодец. И война она не такая, как в кино показывают. Ты же не каждый день в атаку ходишь или отбиваешься от немцев. Пехотинец больше всего на войне ногами воюет. У меня главное воспоминание о войне это переходы. Всё время мы куда-то идем. Только пришли, отдохнуть бы, так команда: окопаться. Копаешь окоп и стараешься копать поглубже, потому как налетят «фоккеры» или минометы немецкие начнут долбить, сразу вспомнишь, сколько сантиметров ты поленился докопать. Глубина твоего окопа — это твоя страховка, сколько выкопаешь, столько и получишь.
Пока выкопал окоп, бруствер замаскировал, снова команда: оставляем позицию и опять куда-то идем. День, ночь неважно — надо идти, а спать хочется и пожрать нечего.
— Вас что в армии плохо кормили?
— Почему плохо? Когда в обороне или на формировании, тогда хорошо, кухня рядом, а если в наступлении обозы никогда не поспевали. Повара, когда догонят, то очень хорошо, хоть объедайся. Пайки на всех положены, а многим уже не до еды, кого в медсанбат забрали, а кто и вообще сам себе на похоронку навоевал. В наступлении приходилось местное население обрабатывать, но они все перепуганные, готовы, что угодно отдать лишь бы их не трогали. Девки там были у них — кровь с молоком. Такие австриячки, что э-эх! Только я молодой был, некормленый всю войну. Мне больше кушать хотелось, хотя девок тоже не пропускал при случае.
— Петр Андреевич, ну а подвиги на войны вы видели, как люди совершали?
— Почему только видел и самому приходилось. Только ты не думай, что подвиги совершаются, потому что кому-то так хочется отличиться. Просто выхода другого нет, или в братскую могилу или медаль на грудь. Нам вот тоже тогда, случай просто. За Братиславой, это уже до Вены недалеко, поехали мы с лейтенантом в ближнюю разведку. Наступление шло, немцы отступают, между частями большие разрывы образовались — неразбериха.
Меня после пехоты к лошадям приставили, я же к ним с детства привычный. Во время войны на ферме опыт приобрел: у моего бауэра, такие лошади были, что я и до сих пор таких не видел. Ты не думай, что в ту войну воевали только на танках, да машинах. Лошадей в армии было еще о-го-го. В некоторых частях даже была специальная конная разведка. Вот и мне повезло я сначала ножками в пехоте, а потом при лошадях в разведке. Сначала просто за лошадями присматривал, а потом и меня стали брать на задания. Оно хоть и конец войны, но народу гибло, ты себе представить не можешь. А когда, то пополнение придет? Не дождешься.
Короче послали нас в разведку, мы ехали, ехали и набрели на маленький городок. Городок не городок, деревня не деревня, но кирха в центре была. Оказалось, что там штаб какой-то армии немецкой стоял, и теперь эвакуируется. У нас командир — лейтенант, отчаянный парень был, молодой, но толковый. Нас с ним еще четверо солдат…
Захватили мы этот штаб, как положено с генералом, полковников там парочку, другое офицерьё. Они не ожидали, что мы объявимся, думали, что они в глубоком тылу. Так мы их, как курей сонных на насесте. Загнали в подвал, думаем, что делать дальше. Документов горы, попробуй разберись, что важнее. Пока раздумывали, немцы в себя пришли и начали отбивать своих. Пять часов мы оборонялись, пока передовые части не подошли. Дом был двух этажный и нам повезло, что боеприпасов они приготовили, на целый батальон. Особенно гранат было много, фаустпатроны даже были. Мы первый этаж забаррикадировали двери и окна, а со второго обороняемся, гранатами их закидываем. Лейтенант, Лешка Строганов из Сибири и я живыми остались, а двое из наших погибли. Там такая мясорубка была, что я до сих пор удивляюсь, как мы додержались пока наши танки подошли.
После этого, нам сразу благодарность, почести. Оказалось, что армия, чей штаб мы захватили, потеряв управление, рассыпалась под ударами наших частей. Комдив на радостях лейтенанта к Герою представил, а нас с Лешкой к Орденам Славы. После этого говорит: «Есть, может быть, какие-то личные просьбы»? Тут лейтенант и ляпни: «Товарищ полковник, разрешите двое суток отпуска»? На фронте, на
