Больше она не осмеливалась подавать реплики, но слушала с прежним вниманием. Теперь Киреев с увлечением кричал о своей работе. Он излагал криками математические формулы и химические реакции, описывал процессы и аппараты.
— Шлаки обеднели! Потери меди — сотые процента! Как вам это нравится? — гремел он, приближая свои глаза к ее глазам, чтобы она лучше слышала.
Ей это нравилось. Необыкновенный разговор захватывал ее. Все это было забавно до восхищения — и ученая беседа на сшибающем с ног ветру, и сам этот ветер, и чудаковатый ее провожатый, при первом посещении опытного цеха показавшийся ей глупым и неотесанным. Ввалившись в тихое парадное своего дома и немного отдышавшись, она выразила удовольствие и благодарность: время у них прошло незаметно и очень интересно.
— Вы близко живете от учкомбината, — заметил Киреев с сожалением, хотя учкомбинат находился как раз на другом конце поселка. — Я вам не все рассказал, что мы делаем.
— В другой раз расскажете, — подбодрила она его. — Будут еще плохие погоды — погуляем и побеседуем.
— Метеорологи на завтра тоже обещают пургу, — оживился он. — Я зайду за вами завтра вечерком, хорошо?
Она колебалась. Она не терпела тех, кто ухаживал за нею. Но этот человек, похоже, и не собирался ухаживать. За весь вечер он не сказал ей ни одного комплимента, ни разу с восхищением на нее не посмотрел. Кроме того, он не закончил рассказа, а рассказ об их поисках, неудачах и успехах, в самом деле, был интересен.
— Ладно, приходите, — согласилась она, про себя удивляясь своей неожиданной уступчивости.
Киреев возвращался по пройденной дороге, ветер наваливался на него сзади, гнал в сугробы, пытался оледенить, но попусту терял свою мощность. Киреев, отталкиваясь от него спиной, двигался медленно, словно на прогулке. Он дышал всей грудью, даже отвернул кашне, чтоб хватало воздуха. Кровь легко обегала его тело. Ему казалось, что еще никогда не было такой удивительно бодрящей и приятной погоды. Он подошел к своему дому и прошел мимо. Ему не хотелось возвращаться в душную комнату. Сердце его требовало простора. Он шел и смеялся про себя и растроганно вспоминал, как внимательно она слушала все его объяснения.
И, вероятно, на многие сотни километров к югу и к северу, востоку и западу он был единственным человеком, который гулял в эту сумасбродную, полную снега и грохота и крепкого, как диабаз, мороза ночную бурю.
21
Непомнящий сам пошутил, когда стал разговаривать: «Кто предназначен для веревки, того не возьмет нож». Он выздоравливал медленно. Уже через три дня после операции Никаноров твердо ответил Назарову: «Будет жить!» Все же он был очень слаб, и к нему никого не пускали. Он пожаловался в записке, пересланной Мартыну: «Меня со всех сторон сдавила блокада, никто пока сквозь нее не просочился».
Первый прорвал кольцо этой блокады его приятель Яков Бетту. Во второй половине января он с Наем Тэниседо и Семеном Гиндипте выпросил у Лидии Семеновны три дня отпуска для охоты и, торжественно провожаемый всеми нганасанами и другими ребятами из общежития, выехал на четверке рослых оленей в горы. Най и Семен шли сзади на лыжах. Пропадали они целую неделю, но явились, нагруженные богатой добычей — охота, точно, была великолепной.
Никанорову доложили, что три закутанных в меха парня требуют свидания с Непомнящим. Он коротко распорядился: «Не пускать!» К нему опять пришли — приехавшие парни настаивают, чтобы больному были переданы их подарки. Возмущенный, он спустился вниз, чтоб самолично прогнать нахалов, и ахнул. Весь пол приемного покоя был завален трофеями удачной охоты: тут было штук двадцать куропаток, пудовая нельма, зайцы и меха — волк, три песца, серебряная лиса, несколько горностаев. Изумленный, Никаноров, не обращая внимания на меха, смотрел на куропаток и нельму.
— И это все в подарок Непомнящему? — осведомился врач.
— Все Иге! Все Иге! — согласно закричали три охотника.
— Слишком жирно для одного! — решил Никаноров. — У меня полтора месяца вся больница сидит на супе из консервов. Тут из одной только нельмы можно сварить уху на все палаты, а куропаток хватит на неделю бульонов. Василий Иванович, — обратился он к санитару, — тащите все это скорее на склад и передайте повару, что утвержденное обеденное меню для больных отменяется, сегодня бульон из потрохов.
— Доктор, пусти Иге! — попросил Яков.
После удачной реквизиции Никаноров смягчился. Он сделал вид, что не видит, как одетые в халаты гости потащили наверх все свои меха. Ничего он не сказал, когда весь второй этаж наполнился шумом, визгом и хохотом — только прошелся по коридору, заглядывая в открытые двери палат. Непомнящий, увидев врача, сам восстановил тишину, отныне беседа шла в приглушенном тоне.
— Неужели это все мне? — изумлялся Непомнящий, с восхищением поглаживая меха горностая и волка — он любил вещицы, ни на что ему не пригодные в жизни.
— Тебе, Ига! Бери, Ига! — шепотом кричали друзья.
А Най Тэниседо застенчиво вытащил из-под сакуя скатанный в трубку кусок ватмана. Это был карандашный рисунок. Четыре великолепных оленя, вздымая копыта, мчались по снежной тундре. Высокий, закутанный в меха погонщик, сам Непомнящий — черты его лица были переданы с точностью и любовью — умело правил, выпрямившись на санках, неистовым бегом своей упряжки.
— Три дня рисовал, еще до охоты, бери, Ига! — с гордостью сказал Най.
Рисунок очаровал Непомнящего, он не мог от него оторваться. И когда гости ушли, а в палату зашел завхоз с санитаром и, занеся меха в список личных вещей больного, стали утаскивать подарки на склад, Непомнящий с трудом поднялся на кровати и выдрал трубку ватмана из рук санитара.
Рисунок прибили к стене над кроватью Непомнящего. Он часто поглядывал на свое мужественное лицо, и ему уже начинало казаться, что все это в самом деле с ним было.
После этого Никаноров решил, что строгая изоляция Непомнящего теперь ни к чему, и в первый же официальный приемный день — воскресенье — к нему пустили сразу четверых: Седюка, Варю, Мартына и Бугрова, подошедших в одно время к больнице.
Гости, одетые в халаты, сидели у кровати на стульях и, стараясь говорить не очень громко, чтоб не тревожить больных, лежавших на других кроватях, ознакомили Непомнящего с событиями дня. Седюк рассказал о прорыве блокады Ленинграда, Бугров поделился заводскими новостями. Непомнящий, еще бледный и слабый, тихим, прерывающимся голосом, но с прежним оживлением комментировал сообщения.
— Я знал, что Жуков умрет, — сказал он убежденно, когда речь зашла о выловленной шайке бандитов. — Когда он вытащил нож, глаза его стали безумными. Я увидел мертвый череп смерти в его глазах. Человек с такими глазами не мог жить.
— А если б не Парамонов, он прикончил бы тебя и спокойненько удрал, — возразил Бугров. — Парамонов спас тебя, парень.
— Критерием истины является практика, — поучительно заметил Непомнящий. — А практика утверждает, что я жив, а Жуков мертв. Следовательно, мое утверждение истинно. И, если хочешь знать, Иван Сергеевич, меня спас не Парамонов. Меня спасло мое сознательное отношение к наболевшим вопросам техники безопасности.
— Не дури, Игорь! — рассердился Бугров. — Какое имеет отношение техника безопасности к бандиту Жукову?
— Самое прямое. Придя на подстанцию, я сразу обнаружил разные технические неполадки, в частности в области сигнализации. Мартын может подтвердить, как я критиковал прораба. И вот Мартын предложил дополнить аварийную сигнализацию, а я все это провел в жизнь. Когда кругом завыли сирены, я понял, что все в порядке — среди этого шума, звона и света Жуков потеряет уверенность. Это была
