циклотронная лихорадка!» — с восторгом говорил Неменов, он был счастлив, эта лихорадка была болезнью благородной.
Для Курчатова «циклотронная горячка» имела свои последствия. То, что он давно уже вынашивал и на что все не мог решиться, казалось теперь уже не таким тяжелым. Он положил на стол Хлопину заявление об уходе. Хлопин, побледнев, молча рассматривал несколько небрежно набросанных строк. Курчатов с удивлением увидел, что рука Хлопина непроизвольно подрагивает — он опустил ее на заявление, не взяв пера. Курчатов не раз рассматривал руки Хлопина, даже любовался ими — они были красивы, с длинными, холеными пальцами, казались руками пианиста, когда он клал их ладонями вниз. А если поворачивал, взгляду открывались лишенные подушечек пальцы, как бы стесанные изнутри, со шрамами заживших изъязвлении, с темными пятнами радиоактивных ожогов — следы работы с радием и радиоактивными концентратами. Но пожимал ли Курчатов своей рукой эту руку, покоившуюся сейчас на бумажке, или наблюдал в лаборатории, как она неторопливо брала реактивы или посуду, рука была всегда спокойна, так же строга, так же холодно-сдержанна, как ее хозяин. Подрагивающей Курчатов видел ее впервые. Он сказал:
— Вы сами понимаете, Виталий Григорьевич, этот шаг стал неизбежен.
— Может быть, погодим? — Хлопин колебался — взял перо и положил его обратно. — Кто останется, если вы уйдете? К тому же Лев Владимирович вторично тяжело заболел, неизвестно, вернется ли в институт. Да и не заменит он вас, если бы случилось невозможное и он захотел опять возглавить отдел.
Курчатов молча пожал плечами. Хлопин, больше не сказав ни слова, наложил резолюцию на заявление. С работой в РИАНе для Курчатова было покончено.
28 августа 1939 года, на 52-м году жизни, Мысовский скончался: обширный инфаркт миокарда сделал напрасными все усилия врачей. Курчатов пошел на торжественную панихиду. Приглушенно звучала траурная музыка, по залу ходили притихшие, печальные физики и радиохимики, один за другим на трибуну поднимались официальные лица и товарищи покойного. И Курчатов, стоящий в общей массе, вдруг с острой болью ощутил, до чего латинская заповедь справедливо предписывает об умерших говорить только хорошее или не говорить ничего. Жизнь Мысовского шла неровно, он знал и успехи, и неудачи, и здесь, в зале, много было таких, кто еще недавно запальчиво критиковал его поступки, его руководство, считал себя прямым ему недоброжелателем, — у них в глазах сейчас блестели слезы, а выходя на трибуну, все горячо вспоминали научные заслуги покойного, добрые свойства его характера. Мелкое, спорное, неудачное отсеивалось, оно было второстепенно, малозначаще, оставалось коренное, первостепенное — крупные научные достижения этого человека, то, что он многих зеленых юношей первый привлек в науку и они, теперь серьезные ученые, не могут не быть от души ему за то благодарны…
По залу шел Хлопин, печальный, осунувшийся, за несколько дней как бы постаревший. Курчатов знал, что Хлопина с Мысовским связывала и дружба с детских лет, и глубокое взаимное уважение — такую потерю перенести было нелегко. В институте говорили, что Хлопин не только подавлен, но и растерян, у него все валится из рук, он не может ни на чем сосредоточиться. «Скоро, конечно, пройдет, Виталий Григорьевич человек крепкий, но пока стараемся не беспокоить его служебными делами, если не аварийность», — хмуро сказал один из физиков.
Хлопин, увидев Курчатова, скорбно покачал головой, как бы жалуясь на горе. На мгновение в его глазах зажегся немой вопрос, почти надежда. Курчатов опустил голову, он понял вопрос, но не мог дать ответ, какого Хлопин желал. Хлопин прошел мимо.
Появились первые результаты «циклотронной лихорадки».
В солнечный день 22 сентября 1939 года Физтех отпраздновал осеннее равноденствие по-своему. На свободной площадке в пятидесяти метрах от ближайшего здания торжественно заложили фундамент будущего циклотрона. Сотрудники и гости сошлись на радостный митинг. С трибуны говорили, что в Европе война, самолеты агрессоров в считанные часы превращают в прах то, что потребовало для своего создания десятилетия, а у нас продолжается созидательная работа, свидетельство ее — вот этот циклотрон, сооружаемый для мирного освоения атома. Иоффе положил первый кирпич, руки подрагивали от волнения, кирпич ерзал по цементному тесту. Второй кирпич понес Курчатов, он примостил его в ложок рядом с первым, радостно пристукнул мастерком, как заправский каменщик. За Курчатовым шли гости и сотрудники, каждый нес свой кирпич. Инженер Жигулев, специалист по стальным конструкциям, с беспокойством обратился к бригадиру каменщиков.
— Не многовато ли самодеятельной кладки? Бригадир широко улыбнулся:
— Пускай радуются!
«Циклотронная лихорадка» на лаборатории Курчатова сказалась своеобразно. Сотрудники перестали видеть руководителя. Он целые дни проводил на заводе, в конструкторских бюро, уехал в Москву за фондами на медь и другие материалы. Его предупреждали, что если дадут хоть сотню килограммов меди — отлично! Он привез накладные на десять тонн. А когда заказы физиков ставились в обычную очередь, а очередь была длинна, а плановики ссылались на твердые планы и строгие инструкции, запрещавшие нарушать твердость планов, Курчатов мчался на своей машине к начальству повыше и получал на руки предписание выполнять заказы немедленно, срочно, вне очереди, вне плана, сверх плана — формулировка менялась, содержание было неизменно одно. «Чем выше, тем ближе», — говорил он, показывая очередную магическую бумажку, сравнительно легко добытую у мягкого начальника после категорического отказа его непреклонного подчиненного.
Иоффе однажды полюбопытствовал, каким образом Курчатов так успешно справляется с препятствиями. Курчатов со смехом ответил:
— Если иду на личное свидание, то секрет в объяснении. Науке все хотят помочь, надо только разъяснить человеку, как он лучше способен это сделать. Он выполняет мою просьбу, а доволен не меньше моего. Хуже, если надо посылать бумажки. Тут основное — формулировочка.
— Формулировка?
— Да, формулировка. Удачная формулировка снимает все препятствия. Один завод систематически сидел в прорывах по вине поставщиков. В конце концов завод скатился на последнее место. С этого-то провала и начался расцвет. Все бумаги поставщикам открывались магической фразой: «Как вы знаете, наш завод по итогам прошлого года оказался на последнем месте в стране. Чтобы выйти из такого положения, мы просим вас в очередной поставке…» И не было случая, чтобы заводу не шли немедленно на помощь!
В разгаре хлопот с циклотроном Курчатов порадовал сотрудников: в Харькове Академия наук созывает очередное совещание по атомному ядру, надо готовить доклады — Русинову о ядерной изомерии, Флерову по вторичным нейтронам. Сам он докладывать не будет. Он будет слушать — и с интересом. Интерес он докладчикам гарантирует.
К Флерову прибежал взволнованный Панасюк. Игорь Панасюк, студент последнего курса, стажировался в Физтехе. Он тоже хотел поехать в Харьков. Флеров посоветовал выпросить у декана факультета командировку, заручившись ходатайством Френкеля. Панасюк поспешил в кабинет Френкеля, выскочил оттуда сияющий и помчался в Политехнический.
Вскоре ленинградские физики уехали на конференцию. Места в вагонах занимали не по билетам, а по сродству душ. Молодые — Флеров, Петржак, Гуревич, Панасюк — составили свой кружок. Конференция, еще официально не открытая, уже шла в вагоне. Гуревич с увлечением излагал придуманную им теорию двух состояний ядерного вещества. Неторопливый, темноволосый, темноглазый, он так изящно водил в воздухе рукой, подчеркивая ею особенности разных фазовых состояний ядра, что один жест убеждал не меньше математических выкладок. «Остроумно, даже весьма!» — сказал слушавший его из коридора Сергей Никитин, работавший с Алихановым по исследованию быстрых электронов.
Как всегда, Курчатов остановился у Синельникова. Первый вечер прошел в разговорах. Старых друзей — Кирилла, Антона Вальтера, Сашу Лейпунского — больше всего интересовало, что нового в Ленинграде. Курчатов пожимал плечами. Ничего сногсшибательного, экспериментируем. А в целом — стоим у врат царства, но врата-то эти, открывающие дорогу в царство внутриядерной энергии, пока закрыты. И золотой ключик, их отпирающий, еще не выкован. Вот так у них в Ленинграде. А у вас в Харькове? В Харькове было так же — ищем, экспериментируем, надеемся на скорый успех.
— Все вы, друзья, переменились, — сказал Курчатов Синельникову, когда они остались вдвоем. —
