А сколько было пленных у обеих сторон? В советском плену оказалось, по подсчетам российского историка В. П. Галицкого, 876 финских военнослужащих, в том числе 10 офицеров. 13 финнов не дожили до освобождения, а 20 человек предпочло остаться в СССР: многие из них были жителями отошедших к Советскому Союзу территорий. Основная масса пленных была захвачена Красной Армией в феврале и марте 1940 года во время прорыва линии Маннергейма. До этого пленных было немного. Так, в период с 1 декабря 1939–го по 1 января 1940 года от 8–й и 9–й армий, действовавших к северу от Ладоги, передали в лагеря для военнопленных всего 100 человек. Еще меньше неприятельских солдат было пленено армиями, действовавшими на Карельском перешейке.
Всех финских пленных содержали в Грязовецком лагере Управления по делам военнопленных (УПВ) НКВД СССР. Этот лагерь располагался в 7 км от города Грязовец в Вологодской области. Условия в этом лагере были более сносные, чем в лагерях ГУЛАГа для советских граждан, но привыкшими совсем к другой жизни финнами даже они воспринимались как весьма тяжелые. Хотя пленных было мало, держали их скученно. На одного человека в ветхих бараках приходилось в среднем лишь 0,6 кв. м площади. Одеяла и простыни отсутствовали.
В начале февраля 1940 года лагерь посетил старший инспектор 4–го отдела УПВ. В отчете он писал: «Помещения для военнопленных оборудованы нарами сплошной системы в один, два и три яруса, в зависимости от состояния здания (ветхости и кубатуры воздуха)… Беспорядочное нагромождение: нар, без соблюдения требуемых между ними проходов, имеет след — ствием скученность контингента и делает невозможной уборку помещений».
Пленных агитировалй в пользу социализма и стремились «пробудить» у них «классовую солидарность». На вопрос, кто начал войну, советские политработники, ничтоже сумняшеся, отвечали: «Войну против Советского Союза начала кровожадная финская буржуазия, подстрекаемая английскими империалистами». Евангелие у пленных изъяли, предложив вместо него список «рекомендованных авторов»: Маркс, Энгельс, Тургенев, Сервантес, Берия, Ленин, Гете, Чехов, Сталин, Толстой, Пушкин, Жюль Верн, Молотов, Гайдар… Правда, книг из этого списка они прочитать не успели: война слишком быстро кончилась.
Тадеус Сарримо вспоминал: «Многих военнопленных уговаривали остаться в Советском Союзе. Обещали все, что только мы пожелаем, и уверяли, что мы никогда не будем раскаиваться в том, что не вернулись в Финляндию, а остались в СССР… Комиссары говорили, что в Финляндии всех расстреляют. Однако этого не случилось. Военнопленные вернулись 20 апреля 1940 года». Только 20 финских военнослужащих отказались вернуться на родину. Все они были жителями территорий, отошедших к Советскому Союзу по мирному договору. Из вернувшихся в Финляндию бывших пленных никто не был репрессирован, а тем более расстрелян.
Советских военнопленных в Финляндии было гораздо больше — около 6 тысяч. 111 из них умерли в плену от ран и болезней. Около 100 (а по другим оценкам — 200) человек остались в Финляндии или* выехали в другие страны. В СССР вернулись примерно 5770 человек. В плену красноармейцев содержали далеко не в нормальных условиях. Вернувшиеся из Финляндии красноармейцы рассказывали: «…Долгое время помещались в сарае, где раньше находилась скотина. Постельной принадлежности никакой не было. Военнопленных били резиновыми палками, березо — выми прутьями. Бани не было, у каждого вши. Кормили отвратительно плохо. Хлеба не давали, только сухих коржиков давали, и то мало. Варили баланду вместо супа. Давали конины, что порченная. Больным помощи никакой не оказывали. У кого рана была большая, тот умирал… При обмене изношенной обуви давали нарочно не по размеру. Часто на одну ногу давали сапог, а на другую дамскую туфель». Кое?что в этих свидетельствах вызывает сомнения. Неужели за три — четыре месяца плена красноармейцы успели износить обувь? Другое дело, как мы помним, сапоги и ботинки у многих еще в Красной Армии «каши просили». Надо также учесть, что бывшие пленные давали свои показания в тех же бараках, откуда только что отправили на родину финских военнопленных. Красноармейцы опасались за свою судьбу и могли намеренно преувеличивать ужасы плена в расчете на сострадание и снисхождение. Если бы кто?то похвалил жизнь в Финляндии, его могли заподозрить в «предательстве», но предателей было мало, несмотря на пропагандистскую обработку, которой красноармейцы подвергались в плену.
Финские свидетельства о положении военнопленных, разумеется, рисуют совсем иную картину. Красноармейцы, если послушать финнов, чуть ли не за счастье принимали то, что оказались в плену, где их будто бы кормили и одевали гораздо лучше, чем на родине. Финский офицер Салонэн, выступая перед журналистами в Париже в январе 1940–го, например, утверждал:
Отмечу, что в советских лазаретах, по финским меркам, уход за ранеными действительно мог считаться плохим. Но врачи и медсестры были не виноваты: был крайний дефицит лекарств, инструментов и перевязочных средств. Первая жена писателя Михаила Булгакова Т. Н. Лаппа вспоминала, что когда она в 1940 году работала медсестрой в больнице сибирского города Черем- хово, то инструментарий там был гораздо скуднее, чем в 1916 году в земском здравпункте настоящего «медвежьего угла», села Никольского Смоленской губернии, где она жили и работала вместе с автором «Записок юного врача». А в Финляндии и в 1916 году медицина была поставлена вообще лучше, чем в России.
Раны у бойцов и командиров Красной Армии очень часто гноились. Это подтверждает и такой авторитетный свидетель, как начальник Главного военно — санитарного управления РККА Е. И. Смирнов: «В ходе боевых действий все больше накапливалось данных об отрицательном влиянии первичного шва на течение ран и сроки их заживления. Чем дольше продолжались боевые действия войск, тем чаще наблюдались нагноительные процессы в ранах и расхождения глухих швов, наложенных в дивизионных медицинских пунктах… Военно — санитарное управление было вынуждено директивным письмом от 13 января 1940 года запретить наложение первичных глухих швов на раны после их хирургической обработки в медицинских учреждениях войскового тыла». Беда в том, что в полевых условиях раны не всегда удавалось должным образом продезинфицировать, и они могли нагноиться уже после наложения шва.
Салонэн также процитировал ответы пленных на вопрос, ради чего они сражаются: «Если мы не будем драться, нас убьют. Когда нам велят идти в атаку, мы^ знаем, что если мы остановимся, то нас сзади станут расстреливать из пулеметов. За нами всегда комиссары НКВД». Рассказал он и историю одного из пленных: «Этот солдат был ранен. Он пролежал несколько часов в снегу, истекая кровью, так как в советской армии почти нет санитаров и помощь вообще не организована. Когда подошли финны, он подумал, что они его сейчас прикончат. Изумлению и радости его не было предела, когда его положили на носилки, а затем врач перевязал его раны. Пленник сказал: «Комиссары заявляли нам на все лады, что финны не берут пленных, что тех, кто попадает к ним, они подвергают ужасающим пыткам. Они говорили нам, что финны режут пленников на части, сдирают с них кожу»».
За этим пленным ухаживала жена Салонэна, работавшая медсестрой в госпитале. На той же пресс — конференции в Париже она утверждала:
