пленных. Красноармеец, за которым я ухаживала (тот самый, который пролежал несколько часов на снегу и был приятно удивлен, что финны не стали расчленять его на части, а на носилках эвакуировали в тыл. — Б. С.Л тяжело раненный, призывал Христа на помощь. Раненый, лежавший с ним рядом, спросил его по — русски: «Почему ты зовешь Христа? Ведь в России вы его отвергли!» (очевидно, спрашивающий был финном, и, значит, советских военнопленных лечили в одном госпитале с финскими солдатами. — Б. С.,) Тот замотал головой и прошептал: «Нет, Христос всегда с нами…» Из разговоров с пленными я вывела заключение, чту большевизм сделал в русском народе. Политические комиссары, которые наводнили армию, рассматривают ее как массу, которую всегда можно обновить, а потому можно без сожаления посылать на убой».
Конечно, в откровениях финского офицера и его супруги перед журналистами правда о положении советских военнопленных могла переплетаться с пропагандистской ложью. Самое удивительное, однако, в том, что тот раненый, за которым ухаживала жена Салонэна, похоже, не только выжил, но и оставил мемуары «Я воевал одну только ночь», не предназначавшиеся к публикации. Уже знакомый нам Иван Терентьевич Сидоров попал в плен в первом же бою в декабре 1939–го. Он окончил полковую воздушно?де- сантную школу в Киеве. В конце ноября и начале декабря в подмосковном Пушкино Сидорова и его товарищей две недели обучали ходить на лыжах, а потом в составе лыжного батальона отправили на фронт. Иван Терентьевич вспоминал:
«…Нас оставалось десятка два. Когда начался рассветв маскировочных халатах стало трудней вести бой. Еще не совсем было светло, когда меня ранило во вторую ногу, но теперь уже навылет и задело кость. Ходить я уже не мог, только ползать. И опять ползком вперед!..
Все кругом затихло. Где?то далеко были слышны крики «ура» и совсем мало выстрелов. На таком морозище тяжелораненые затихали, а кто — легко, что- то еще предпринимали. Вдруг такое ощущение, как будто кто?то подошел сзади и так меня ударил палкой по левому боку, что я выронил из рук винтовку и тут же сунулся головой в снег, изо рта хлынула кровь. Я успел вспомнить, как мать заставляла меня (сама боялась) отрубать голову гусю или молодому петушку, такое бывало осенью, и у меня это получалось неплохо… То ли я последовал примеру своих товарищей, последним словом которых было «мама», то ли уж так положено: я позвал маму…
Меня грубо, как мешок, перевернули навзничь. Я услышал незнакомый мне язык, по его тону можно было догадаться, что меня ругают. Один из финнов тряс перед моим носом пустой кобурой, которую они срезали у меня с ремня. Пальцы рук моих застыли, и все же правую руку потянул на грудь. Этого достаточно было для финнов, чтобы догадаться, где содержимое моей кобуры…
Так же небрежно меня бросили в лодку и потянули по снежным тропам. Иногда становилось так больно, что я начинал кричать по — русски, чтобы меня пристрелили, потом я отключался, и мне становилось хорошо…»
В госпитале Сидорову запомнилась молодая медсестра, хорошо относившаяся к нему: «К нам в палату заходила всегда одна и та же медсестра. Она была похожа на типичную нашу грузинку: черные пышные волосы и темные глаза. По национальности она была шведка… И уж очень ей хотелось научиться говорить по — русски. Принесла она две ученические тетради и простые карандаши, уселась около моей кровати, и начался у нас с ней урок. Объяснялись мы в основном на пальцах. Я брался пальцами за свои волосы или нос и называл их русским словом. Лизи записывала в свою тетрадь, сказав мне, как это называется по — фински. Я тоже записывал…»
Но вот война кончилась, и пленных отправляли домой. И тут Лизи оказала Сидорову неоценимую услугу:
«На первом этаже меня встретил человек в военном, показавший мне руками, чтобы я одевался. Передо мной валялся мой полушубок, весь засохший от крови, оба валенка, разрезанные сверху вниз. И вдруг появилась Лизи. Она решила меня «приодеть». Не новое, но чистое нижнее белье, гимнастерка, наша, русская телогрейка и ватные брюки защитного цвета… На ноги она нашла коричневые, еще довольно крепкие пек- сы (это финские сапоги с крючком на носках для лыж). На голову дала черную круглую меховую шапку, она была мне великовата, спадала иногда на глаза. Наполовину я выглядел финном, и только телогрейка и брюки говорили, что я русский… Человек в военном подал команду на выход. Лизи протянула мне костыль, а я пристально посмотрел ей в глаза и от души сказал «китош» (спасибо). Стало как?то грустно. Лизи не проронила ни слова, лишь закрыла свои черные глаза».
С пленными в Финляндии вели разъяснительную работу русские эмигранты. Причем, как и финнам наши политработники в советском плену, грозили им самыми страшными карами на родине. А для опровержения «достоинств социализма» живописали прелести жизни вольного фермера. Правда, для приобщения к ним надо было сперва поработать на финских хозяев. Вот свидетельства вернувшихся: «… Поп (тут русский православный священник. — Б. С.) сказал, что после 5 лет батрачества вы получите гражданство. Вам дадут 4 коровы, дом, землю, 3 лошади с выплатой их стоимости в рассрочку. Нежелающие остаться в Финляндии могут поехать в любую другую страну… Финны предлагали каждому остаться в Финляндии или поехать в любую другую страну, при этом запугивали, что «в СССР вас все равно расстреляют»».
В Финляндии осталось совсем немного пленных. Советских людей пугала чужая страна, чужая жизнь (от капитализма уже отвыкли), разлука навеки с родными и близкими, которых к тому же наверняка репрессируют как «членов семьи изменника Родины». Да и не верили красноармейцы, что на родине многих из них ждет пуля. Думали — пугают. Но финские пропагандисты в отличие от советских политруков, как оказалось, не врали. Судьба вернувшихся была незавидна. 28 июня 1940 года Берия докладывал Сталину:
«В Южском лагере (этот лагерь в Ивановской области готовили для финских пленных, но таковых хватило лишь на один Грязовецкий лагерь. — Б. С.,) содержится 5175 красноармейцев и 293 человека начсостава, переданных финнами по обмену военнопленными (еще около 300 человек вернулось из плена позднее в 1940 году. — Б. С.). Оперативно — чекистской группой выявлено и арестовано 414 человек, изобличенных в активной предательской работе в плену и завербованных финской разведкой для вражеской работы в СССР. Из этого числа закончено и передано прокурором МВО в Военную коллегию Верховного суда СССР следственных дел на 344 человека. Приговорены к расстрелу 232 человека. Приговор приведен в исполнение в отношении 158 человек.
Бывших военнопленных в числе 4354 человек, на которых нет достаточного материала для предания суду, подозрительных по обстоятельствам пленения и поведения в плену, — решением Особого Совещания НКВД СССР осудить к заключению в исправительно — трудовые лагеря сроком от 5 до 8 лет.
Бывших военнопленных в количестве 450 человек, попавших в плен, будучи раненными, больными или обмороженными, в отношении которых не имеется компрометирующих материалов, — освободить и передать в распоряжение Наркомата обороны».
В переводе с чекистского языка на общечеловеческий «нет достаточного материала для предания суду, но подозрительны по обстоятельствам пленения» означало, что несчастных не в чем было обвинить, кроме того, что они оказались в плену, не будучи раненными. Вот и посадили всех пленных, кроме раненых и больных, в лагеря. Для Сталина и Берии все вернувшиеся из Финляндии были преступниками уже потому, что сдались в плен. Вождя и его подручного не волновало, что большинство красноармейцев было пленено, когда они исчерпали возможности сопротивления и оказались в совершенно безнадежном положении. А среди 414, на кого имелся хоть какой?то материал для советского судилища, вряд ли все были бойцами бажановской освободительной армии России: эти люди прекрасно знали, что в Советский Союз им путь заказан, и постарались остаться в Финляндии или уехать в другие страны. Среди осужденных 106 подозревались в шпионаже, 166 считались участниками антисоветского добровольческого отряда и 54 — провокаторами. В этих трех категориях пленных, по всей вероятности, оказались и действительные члены РНА. Кроме того, 13 красноармейцев обвинялись в издевательстве над другими военнопленными, а 72 — в добровольной сдаче в плен.
Вряд ли многие из тех, кто попал в лагеря на срок от 5 до 8 лет, дожили до освобождения. В годы Великой Отечественной войны от недоедания и тяжелой работы в ГУЛАГе была более высокая смертность,
