расчетом зенитной установки. Неожиданно сел на площадку (откуда духи вели огонь, выкатывая из пещеры свои зенитные установки на рельсах), расстрелял расчет «зушек» из открытой двери вертолета. Но этого ему показалось мало: загрузил два крупнокалиберных пулемета к себе в машину и улетел с ними на базу. Подавить эту огневую точку долго не удавалось, так как скала, в которой прятались моджахеды, была неприступной.
В авиации спирт расходовался тоннами, но человек воюющий при этом оставался в стороне и был вынужден устраивать себе сто граммов как сумеет. У одних густо, у других пусто. В экстренном случае за пятьдесят чеков водку можно было купить у солдат, в автобате. Иногда водкой рассчитывались вместо денег…
…Зашел Саша Ласницкий.
— Забирай назад свою настенную пехоту! Вы улетели, эти кровососы перебрались к нам.
— Ага! А говорил — одесситы несъедобны?
Саша недоверчиво поморщил лоб, оглядывая наши стены.
— Бери летную книжку, пойдем к Санникову. «Они хотят» тебя лицезреть…
Санников сидел в классе летной подготовки. Сам подошел к нам, ухватил мою руку, отлетевшую от виска, сжал так, словно хотел испытать ее на прочность. Пепельные волосы, обильно пробитые сединой, насмешливые глаза с бледной голубизной, какая бывает у только что разбавленного спирта-сырца. Наверное, его лицо с правильными чертами и носом с легкой горбинкой годилось бы для натуры: взгляд аса пронзает голубые выси из-под ладони, приставленной ко лбу козырьком…
Какое-то двадцать шестое чувство подсказывало мне: этому можно довериться. Оглядев меня с ног до головы, Санников недовольно хмыкнул:
— Вас что, в Баграме не кормили?
Я промолчал. Не стану же я рассказывать ему, что в такую жару есть не могу, и, по моей прикидке, за эти полтора месяца я потерял килограммов восемь веса. Подполковник еще раз глянул на нас с Ласницким и улыбнулся:
— Две старые официантки говорят между собой: «Что за летчик пошел? Раньше, бывало, два первых, два вторых и еще добавки просит. Выйдет из столовой молодцом: планшетка три раза вокруг ног облетает — а сейчас? Еле ковыряется в тарелке; выйдет… и сам три раза — вокруг планшетки…»
Нас с Сашей его рассказ из жизни старых асов не воодушевил, и он, заметив это, перешел к делу.
Санников сказал мне, что он лично проверит мою технику пилотирования, а заодно хочет и сам потренироваться в заходе по «системе». На полеты он спланирует «пятерку» Ласницкого, которую за неделю мне предстоит принять. Мы с Сашей переглянулись, и я увидел, что он с трудом сдерживает довольную улыбку. Из тумана снова выплыли контуры милой Одессы…
— Кстати, Дрозд, что ты учудил вчера в Баграме? Звонил полковник Конобрицкий, жаловался.
— Товарищ командир! Кто не успел — тот опоздал.
— Да, но ты сказал руководителю, что пассажиры на борту, и сразу же ушел со связи.
— Я имел в виду раненого наводчика и его сопровождавших, — не моргнув глазом, соврал я, чтобы не оправдываться и, не дай бог, не предстать перед Санниковым слишком правильным.
Санников подвел нас к годовому плану-графику летной подготовки полка. Эта «простыня», как мы ее называли, отражала уровень подготовки и натренированность летчиков. Полотно бумаги было раскинуто на всю стену и включало в себя сто пятьдесят упражнений курса боевой подготовки днем и столько же ночью.
Самое тошнотворное — свершилось. Надо было перенести из летных книжек выполненные упражнения. Не зря говорят: «Минуту летаем — час пишем». Все эти минуты от взлета до посадки проходили через горы бумаг, путешествовали из плановичек и хронометражей в полетные листы, в летные книжки, в недельные и месячные графики, в планы боевой подготовки и в графики подведения итогов. Метеобюллетень, выписанный к полетному листу перед вылетом, заполнялся с особой скрупулезностью: здесь отмечалось время входа и выхода из облаков, время полета облаками и ночью, при ограниченной видимости и в обледенении. Последнее являлось юридическим подтверждением расхода спирта из противообледенительной системы для блистера[18] штурмана. Такой «спиртовой» бюллетень должен был заверять своей подписью синоптик, а командир части визировал количество списанного спирта.
В практике не было случая, чтобы летчики выливали спирт на воздух. Даже на «Ил-14», где спирт подавался на кромки винтов, лед предпочитали сбрасывать резким изменением «шага» винта. По этому поводу ходила присказка. Штурман кричит борттехнику: «Включай противообледенители, упадем!» А тот отвечает: «А если не упадем, что пить будем?»
Вместе с официальной документацией на уровне эскадрильи и полка существовала личная — обязательная толстая тетрадь большого формата, с названием: «План повышения идейно-теоретического, профессионального и технического уровня подготовки такого-то»… Этот план включал в себя тематику марксистско-ленинской подготовки, первоисточники вождя пролетариев, подлежащие конспектированию; темы по авиатехнике, аэродинамике, инструкции экипажу, документы, регламентирующие летную работу, и наставления по летной и штурманской службе.
Кроме этого, требовали иметь: тетрадь общей подготовки к полетам (раньше она называлась «Заблаговременная подготовка»); рабочую должностную тетрадь с шестнадцатью разделами, начиная от должностных обязанностей и социалистических обязательств — кончая карточкой тренажей и ошибок летного состава; тетради непосредственной подготовки к полетам; и кроме всего прочего, конспекты: по авиатехнике, аэродинамике самолетовождения и по оборудованию самолета.
Одно описание бумаг, входящих в обязательный перечень, способно утомить любого читателя, но иного может и заинтересовать, как памятник бумажному безумию, которое было призвано превратить человека в писаря, запереть его со всех сторон, обложив бумажными флажками.
Штурманский портфель с четырьмя отделениями, вмещавший в себя ящик стеклянной тары, был до отказа забит этим винегретом, который из года в год пополнялся все новыми изобретениями старших начальников, боровшихся за безаварийность полетов и заставлявших летчиков исписывать тонны первосортной бумаги… Чтобы носить такой портфель, надо обладать «летным» здоровьем!
Любая комиссия в первую очередь смотрела бумаги, и в части, где случалась авария или серьезная «предпосылка к летному происшествию», царил аврал по переворачиванию полетных листов, плановичек, летных книжек и графиков. Крамола могла стоить должности, но обычно у толковых командиров все заканчивалось разбором недостатков, потом охотой и банькой.
Если бы сейчас у меня спросили, чем ты занимался в авиации все эти шестнадцать лет, я бы сказал: «Устранял недостатки».
Самое последнее нововведение — «План работы с личным составом на неделю», где я должен был планировать мероприятия «по укреплению воинской дисциплины», включая «беседы с членами семьи». Все это входило в понятие «знать подчиненных», и если мероприятие проведено, то в графе «выполнение» я должен был закрасить кружочек, означавший свершившееся. Когда я рисовал этот план, то старался закрасить кружочки сразу, чтобы потом не забыть.
Думал, что сбежал от бумажной волокиты. Здесь — война. Кому нужна эта мышиная возня, будто специально придуманная, чтобы человек ни минуты не мог принадлежать себе, погружаясь в пучину бумажного безумия?
Санников давно уже вышел. Ласницкий сидел с сигаретой, насмешливо прищурившись.
— У тебя такой вид, будто пыльным мешком по голове стебануло… — сказал Саша.
— Так и есть, Одесса… Ни хрена я малевать здесь не буду. Не могу, Саша. Мне надо упасть «у койку». Возьми себе своего правочка, старик, а я отдохну…
Саша не возражал, он готов был поцеловать черта, а не только эту «простыню» с доброй тысячей кружочков и других знаков, изображавших сотни упражнений курса. Для непосвященных эти знаки — не иначе как каббалистические, но меня почему-то не сильно обременяла гордость за то, что я знаком с ними.
Я здорово устал.
