следователь.
– Для души… Не все же деньгами мерить. Деньги что? Бумага…
– Без этой, как вы изволили выразиться, бумаги, нынче шагу не ступишь.
– Я зарабатываю достаточно, чтобы часть прибыли тратить на любимое занятие. Я мечтал создать театр, где…
«…блистала бы одна звезда!» – чуть не проговорился Зубов. И на ходу изменил окончание фразы:
– …иногда нашлась бы и для меня маленькая роль. Мне надоело быть Зубовым. Какое наслаждение выйти на сцену в совершенно иной ипостаси! Гамлетом, например… или королем Лиром…
– В вас пропадает талант артиста? – скептически усмехнулся следователь.
– В каждом из нас пропадает нереализованный гений.
– Ну, это все философия… Скажите лучше, зачем Бузеева положила себе на грудь бутафорскую змею?
– Разве вам не ответили на этот вопрос? Вы ведь не мне первому его задаете?
– Меня интересует ваше мнение.
– Думаю, это остаточное явление…
– Не понял?
– Синдром Шекспира, – неохотно объяснил Зубов. – Бузеева репетировала Хармиану, – служанку Клеопатры. А та, если помните, умерла от укуса змеи. По ходу пьесы верные прислужницы последовали за своей госпожой. Вероятно, актриса прихватила змею из театра.
– Хотите сказать, что укол – своеобразная имитация змеиного укуса?
– Да…
– Значит, Бузеева заранее готовилась покончить с собой?
Зубов пожал плечами.
– Вы требуете от меня невозможного. Откуда мне знать, какие мысли зреют в чужих мозгах?
Примерно так же истолковали поступок Бузеевой ее коллеги по цеху. Артисты – народ впечатлительный, склонный к экзальтации и душевному надрыву. Их мотивации связаны в большей степени с подсознательным, иррациональным.
– Вам не кажется, что наметилась опасная тенденция? – сказал следователь. – Я бы посоветовал закрыть театр…
Глава 28
Зубов не помнил, как сел в свой «Лексус» и вырулил с парковочной площадки на шоссе. Закрыть театр? Следователь прав. Он и сам об этом подумывал. Всему рано или поздно приходит конец, – и бизнесу, и мечтам, и любви. Конец неотвратим, как закат солнца и наступление ночи…
Он вспомнил так и не сыгранную роль Антония, улыбающееся лицо Полины на стене вестибюля… горький запах цветов…
Зубов бормотал слова из пьесы, будучи уже не главой инвестиционной компании, а побежденным римским полководцем: поверженным не Цезарем, а коварной судьбой. Знал ли Антоний, какой финал ожидает его? И можно ли обмануть фатум?
Антоний за рулем серебристого внедорожника был призраком во плоти. Он несся по запруженным улицам, игнорируя светофоры и дорожную разметку. Ничто и никто не остановил бы его сейчас. Он мчался навстречу своей смерти. А та… бежала от него.
Все еще живой и невредимый, он оказался в промзоне, – чтобы умереть в одиночку. Здесь, среди кирпичных и бетонных строений с грязными окнами, он никого не потянет с собой за черту света и тьмы…
Серебристый «лексус» скользил между унылых заборов, словно железный конь, неся своего седока туда, где в золотистом мареве звала его египетская царица…
С этими словами Зубов-Антоний резко прибавил газу, – впереди маячила серая полоса бетонного ограждения. Серебряный конь рванул, набирая скорость. Белый снег ударил в глаза седоку…
Автомобиль резко клюнул носом, словно под колесами разверзлась бездна… его подбросило, закрути – ло… удар… оглушительный грохот… темнота…
Глория стояла лицом к шкафу, закрыв глаза…
– Что с вами? – недовольно спросил Сатин.
И поскольку она не отвечала, банкир обратился с тем же вопросом к Лаврову:
– Что с ней?
Тот молча покачал головой, – не мешайте, мол, господин хороший. Сами условие поставили, имейте терпение.
Между тем Глория, как завороженная, созерцала странную и пугающую картину: безумный человек ерзал на золотом стуле под балдахином, перебирая пальцами свалявшуюся бороденку… в палате с низкими сводами теплилась свеча… вокруг переливались разными цветами драгоценные каменья…
Черноволосая дама в кокетливой шляпке – явно из другой эпохи – безмятежно улыбалась, спускаясь по мраморной лестнице, поддерживая изящной ручкой подол шелкового платья…
– Здесь царь… – вымолвила Глория, не узнавая своего охрипшего голоса. – И женщина… француженка…
«Я присутствую на сеансе горячечного бреда, – со стыдом вынужден был признать Лавров. – Сатин вызовет охрану, выбросит нас за дверь и будет прав. Такого позора мне еще испытывать не приходилось…»
Вопреки ожиданиям, банкир не засмеялся и не возмутился. Он встал и весь превратился во внимание.
– Как вы сказали?
«Я, вероятно, ошиблась, – растерялась Глория. – Каким образом в шкафу могут прятаться царь и… женщина?»
– Да… – вопреки сомнениям, подтвердила она. – Я их вижу…
Хозяин кабинета поднялся, достал из выдвижного ящика ключ и подал ей.
– Открывайте. Вы заслужили это.
От волнения Глория не сразу попала ключом в маленькую замочную скважину. Дверцы бесшумно распахнулись, и взорам присутствующих предстали два небольших овальных портрета. Они стояли на пустой средней полке, рядом с потрепанной толстой тетрадью. Остальное место действительно занимали папки с документами.
– Позвольте…
Лавров подошел к шкафу и уставился на портреты. На них были изображены мужчина и женщина.
– Шапка Мономаха? – спросил он, показывая на головной убор мужчины.
– Угадали.
– Значит, перед нами царь?
– Иван Грозный, – помрачнел Сатин. – Душегубец, каких мало. Свирепый припадочный фанатик. Всю жизнь упивался кровью своих подданных, набивал закрома золотом и насиловал женщин. Любая знатная боярыня, и замужняя, и невинная девушка, могла попасть в царскую опочивальню и стать жертвой этого изверга. До самой смерти не насытился он ни кровью, ни золотом, ни «блудным воровством».
Лицо царя и вправду было далеко не благообразным, – злые глаза под набрякшими веками, большой горбатый нос, опущенные уголки губ, глубокие морщины. Скипетр, казалось, вот-вот вывалится из его слабой руки. Вероятно, постоянный страх потерять власть, а вместе с нею и вседозволенность, доводил Ивана Васильевича до нервных припадков…
– У вас какие-то личные счеты с ним? – спросил Лавров, указывая на портрет.
Глория, не принимая участия в разговоре, разглядывала изображение молодой женщины, которая чертами напоминала Полину Жемчужную. Тот же овал, ломаная линия бровей, черные кудри и капризные
