фигурой, что уж теперь.
Они, задумавшись, посидели над тарелками.
— Короче, — продолжила Алка спустя некоторое время, — Антон сказал, что будет жить с Лео, но от наташкиного ребенка не отказывается. Обещал усыновить и участвовать в воспитании. Но оставаться с Наташкой, когда он любит другую, это уже, типа, нечестно.
— А она?
— Да что она, не знаешь ты ее, что ли? Наисвятейшая мать-одиночка России и Омской области. Все понимает, но хочет сама поговорить с Лео, поэтому едет с ним. — Алка, изображая Наташу, тоненько запищала: — Я ношу твоего ребенка, ты не можешь мне отказать! Ну? Не идиотка? Сказала бы, катись колбаской, ребенка хрен увидишь — все-таки месть. — Она негодующе запихнула в рот большой бисквитный кусок.
— Тоже мне месть! Наоборот, счастье. Антон только обрадуется, если им с Клеопатрой никто мешать не будет. Заживут семьей, он, она и ее ребенок. А про Наташку с собственным отпрыском он с наташкиного же разрешения думать забудет. Она права: так хоть жизнь им подпортит.
— Нет, она не поэтому. Просто подвинулась на своем Антоне, как он на Лео. Бежит, как собака за хозяином, фиг остановишь.
— Удивительно: на вид льдышка льдышкой. И тихоня, — задумчиво проговорила Лана.
— Про чертей в омуте слышала? — Алка помолчала и вдруг воскликнула: — Ой, девки! Насмотришься на вас, никакой, на фиг, любви не захочется. Одни страдания от нее и от ваших идиотов-мужиков!
Она моментально пожалела о своих словах: Ланик разнюнился, захлюпал носом. Рот кривится, подбородок прыгает… Что ты с ней будешь делать!
— Еще тортика? — в панике выпалила Алка.
Лана трагически кивнула, больно закусила губу — и разразилась горючими слезами.
Алка вскочила, обхватила ее руками, притянула к себе. Лана, рыдая навзрыд, уткнулась лицом ей в живот. Алка молча покачивала ее, как ребенка, и гладила по голове: ничего, ничего, пройдет.
Ох, и дуры же вы, девки, дуры.
Глава 6
Умка с детства тяготела ко всему японскому и свою маленькую квартирку обустроила именно в таком стиле — лет семнадцать назад, пока еще были деньги, а главное, силы, собственными руками сделала ремонт и с тех пор ничего не меняла. Единственно, вместо обычного дивана купила футон, едва только в Москве открылся первый магазин «ИКЕА». «Несчастный матрас на колесиках» страшно раздражал грузноватого Хуку — не сядешь, не ляжешь по-человечески! — но невысокая Умка от мужниного ворчания отмахивалась: «Уж не хуже твоего «помоста» в Толедо». Умке жизнь на полу нравилась. Она вообще считала, что у японцев быт устроен гораздо разумнее европейского, и огорчалась лишь, что в последнее время выглядит со своим стародавним увлечением неоригинальной последовательницей Эраста Фандорина. Не станешь же всем подряд объяснять, что твой стаж в миллион раз больше.
Неяпонским в ее жилище было пышное изобилие растений — от зауряднейших фикусов до уникальной секвойи и расползшегося по балконному стеклу фейхоа. Многое Умка выращивала из семян в порядке эксперимента, интересно ведь посмотреть, что получится. Получалось, как ни странно, все; когда Хука видел, что жена опять изучает внутренность какого-нибудь экзотического плода, то отчаянно вопил: «Нет, только не это!», а после стонал: «Нам и так нужна еще комната — для себя». И он прав. Встать со злополучного футона, и то не просто, есть риск получить в глаз веткой кофейного дерева, которое давным- давно уперлось в потолок и перегородило полкомнаты. Неудобно, да; зато дерево два раза в году буйно и ароматно цветет и исправно приносит плоды. Что же Хука не ворчал, когда они пили кофе «со своей плантации»?
Умка привычным движением отвела ветви в сторону и села на краю дивана. За неделю устала так, что в долгожданный выходной даже с Хукой по его делам не поехала, хотела поваляться, почитать, но увы — одолели мысли. Немудрено: Хука предлагает усыновить ребенка.
Не то чтобы Умка возражает. Но и согласиться не может.
Почему? Вероятней всего, из страха; поработайте столько лет в детской онкологии. Она слабо себе представляла, что бывают здоровые дети, а от сострадания к больным абстрагироваться не научилась, и годам к тридцати пяти стала замечать, что вид любого ребенка вызывает у нее примерно те же ощущения, что пронзительный визг железа по стеклу. Воображению не прикажешь; оно, словно в фильме ужасов, мигом переделывало розовощеких крепышей в обтянутые пергаментной кожицей скелетики с голыми яйцеобразными головами. Роди она раньше, в молодости, как полагается, наверное, научилась бы разделять два мира — больных и здоровых, но теперь это нереально. Так Умке почему-то казалось. А экспериментировать не хотелось. Ребенок же не растение.
И вдруг он не приживется на новом месте? Вдруг она его не полюбит?
Хука снисходительно смеялся: исключено. Надуманные опасения.
— Ты слишком хорошего обо мне мнения, — спорила Умка. — Я в душе монстр.
Хука шутливо кивал: да-да, но Умка знала: нечто важное внутри нее истрачено. То, что позволило бы растить ребенка, не обмирая поминутно от страха. Не легкость, но… легковерие бытия. У нее не осталось сил на борьбу даже с самыми незначительными ударами судьбы — которых она, к сожалению, не может не ждать. (А как известно, кто ищет, тот добьется). Будь она моложе, рискнула бы — ради Хуки; невыносимо причинять ему боль. Умка тщетно ждала, когда в ней что-то изменится. Но сейчас, сию минуту, сражаясь с острым кофейным листом, лезшим в глаз, окончательно поняла — нет, слишком поздно. И вообще, ей не справится. Даже ради мужа она не готова ни к заботам и переживаниям, ни к ответственности и чудовищному разочарованию в себе, которое скорее всего поджидает ее на пути вынужденного материнства. Усыновление — дело благородное, но когда благородство чужое, а не свое, это, согласитесь, неправильно.
Хуке придется смириться с тем, что она не святая.
Умка провела пальцами по «Введению в христианство» Йозефа Ратцингера и грустно усмехнулась. Не святая, точно. Она закрыла глаза и в очередной раз попыталась отмахнуться от того, что упрямо лезло в голову.
Точнее, не что, а кто.
Отец Станислав, веселый монах-францисканец. Плохой объект для романтического увлечения. Да и нет никакого увлечения, нет! Только как еще назвать странную, незаметно возникшую, но настойчивую тягу друг к другу?
Однажды Хука — сам не успевал, — попросил Умку съездить к францисканцам отвезти документы для паломничества в Ассизи. В тот день не переставая валил снег, и Умка, пока добиралась от метро, устала и замерзла, пришла вся запорошенная. Отец Станислав предложил ей отдохнуть и выпить кофе из новой кофе-машины — недавнего приобретения, которым в монастыре очень гордились. Они быстро разговорились, уж и не упомнить о чем, но два часа пролетели незаметно.
Потом судьба будто специально сталкивала их в разных местах, и каждый раз это было как встреча со старым добрым другом, поэтому приглашение отца Станислава захаживать на кофе не показалось Умке странным. Наоборот, естественным: с кем еще как не с ним обсудить бесчисленные теософские вопросы, что у нее накопились? Беседы становились дольше, глубже; темы — острее.
Взять, к примеру, призвание. Считается, что Господь ведет человека, подает знаки — но как разглядеть их, понять, к чему тебя призывают? Умку, отягощенную багажом медицинского образования и опыта, терзали определенные сомнения. Известно же, что когда человек разговаривает с Богом, это молитва, а когда Бог с человеком — диагноз. И если ты, к примеру, пообщался с горящим кустом, тогда как? Сразу выполнять, что тот велел, или сначала принять лекарства по назначению?
Отец Станислав, услышав это, сделал укоризненное лицо, но не продержался и секунды — прыснул со смеху.
— И изволил не то чтобы рассмеяться, но ржал до слез, — машинально, по традиции их
