онкологического отделения, процитировала Умка и тут же испугалась собственной фамильярности: вообще-то, перед нею священник.
«А сам виноват, что с ним общаешься как с приятелем», — подумала она про себя и дерзко взмахнула головой.
Отец Станислав опять фыркнул, затем посерьезнел:
— К сожалению, лакмусовых бумажек для нас, материалистов и циников, не предусмотрено. Где знак, где нет… вопрос веры. Если верить и молиться, обязательно поймешь. Бог умеет дать о себе знать. Ну, а дальше, как говорится, делай что должно и будь что будет.
Умка, несмотря на крещенность и католические убеждения, верила в основном анализам, да и то на пятьдесят процентов — это, безусловно, приводило к некоторой раздвоенности сознания. Именно потому так ложились на душу слова отца Станислава, звучавшие просто, почти беспечно — но очень твердо. А Умка столько лет вынуждена была решать все сама; ей, как никому, импонировала идея пастыря.
В другой раз они обсуждали таинство покаяния: что есть исповедь, для чего она, зачем на нее ходить каждую неделю.
— У нормальных людей жизнь сейчас такая замороченная, что нагрешить захочешь — не успеешь! Ну, а к чему терзать священника рассказом о том, как ты ковырял в носу во время святой мессы? Не проще самому полечиться, тем более если давно раскаялся? Рецепты известны: десять раз Отче наш, пять Аве Мария — и скачи как новенький.
Раньше Умке и правда казалось, что подобное «самообслуживание» сильно упростило бы некоторые церковные процедуры, но сейчас она понимала: у мелкого с человеческой точки зрения греха могут быть неприятно глубокие корни. Только представитель Бога на земле вправе решать, что и какого наказания заслуживает. Но все-таки — если прегрешение ничтожное?
Отец Станислав погримасничал своими отвлекающее красивыми, сочными, смешливо изогнутыми губами, вздохнул.
— Насчет исповеди в наши дни строг лишь польский католицизм. Европа, Америка давно исповедуются, так сказать, по мере накопления. Но я позволю себе напомнить, что совершенство исповеди христианина не в отчете о реальных мелких проступках, а в сожалении о том, чего он не сделал хорошего, доброго, благого из того, что способен был сделать. А об этом, как мне представляется, можно говорить хоть каждый день. Так что количество посещений исповедальни прямо пропорционально качеству требовательности исповедуемого к себе. — Он изрек это мудрым тоном, но в глазах уже прыгали шальные искорки.
Умка посмотрела пристыженно.
— И правда. Черт. — Испуганный взгляд. — Ой!
Оба захохотали.
Глядя на отца Станислава, у нее не получалось не думать о том, как бы такой импозантный, умный, образованный, благородный мужчина пригодился в миру (в том числе для генофонда, пусть польского). А что, вполне объяснимая женская мысль. Но высказать ее напрямую Умка не решалась; слишком много ненужного подтекста. И они абстрактно обсуждали, что должно произойти с нормальным красивым юношей, чтобы тот вдруг взял и постригся в монахи. И каково ему приходится дальше, когда назад пути нет, а мир вокруг полон соблазнов, которые юноша, взрослея, лишь начинает осознавать. Ведь это все равно что истинно верующему в семнадцать лет вступить в католический брак!
— Спасает то, что Господь совершенен, — хитро улыбнулся отец Станислав в ответ на пространные рассуждения Умки. — И к тому же един.
Поразительно: несколькими словами сумел сформулировать целое мировоззрение. Аналогия с супружеством хоть естественна, но не уместна: монашество — венец идеальной любви. Любви, лишенной соблазнов — ибо ничего прекрасней и выше Бога нет.
Только в одном им не удавалось достичь соглашения — точнее, Умка не принимала позиции отца Станислава; это напрямую касалось самого главного в ее жизни — работы. Она никогда не понимала, за что так чудовищно страдают невинные, не успевшие нагрешить дети, и при всем желании не видела в подобном «промысле» ничего кроме неоправданной жестокости. Да, высшая логика не постижима с точки зрения логики человеческой, да, нам не разглядеть хитросплетений судеб, да, святой Франциск называл смерть «сестрой» и она цель жизни и радость каждого христианина, но… детей-то мучить зачем? Если, скажем, для наказания родителей, так и просто смерти ребенка достаточно?
Отец Станислав молчал, перебирал четки — не оттого, казалось Умке, что исчерпал стандартные аргументы, а оттого, что ей удалось зародить в нем сомнения. И она неизменно вздрагивала, когда, намолчавшись, он внезапно хлопал по подлокотникам кресла, радостно предлагал:
— Кофейку? — и, сверкнув глазами, потирал ладони.
Далеко не сразу Умка начала сознавать, что мальчишеское лицо, слегка хулиганские повадки и приятный акцент тридцативосьмилетнего Станислава рождают в ней не вполне праведный отклик. Хуже того, он это знал, и ему это было приятно. Испытывал ли он что-то ответное? Да, если ее женский опыт чего-то стоит. Потому они и ведут себя как два подростка, для которых главное — скрыть взаимное влечение.
Это становилось все труднее. При последней встрече отец Станислав, передавая ей книгу — ту, что она сейчас пыталась читать и отложила, — коснулся ее руки. Случайно, разумеется, иное представить нельзя. Но как покраснел, закашлялся! Принялся поправлять хабит, веревку, волосы. Умка тоже покраснела и начала отряхиваться от невидимых блох — при том что разговор о святом Августине продолжался…
И смех и грех. Что за божеское наказание? Почему идиотское животное начало лезет наружу, чтобы все испортить? Почему препятствия только распаляют его? Почему ему так трудно противостоять? И в обычной-то жизни все это лишнее, а так…
Умка перекрестилась: Господи, спаси и сохрани!
Хватит туда ходить. Но отец Станислав, расставаясь, непременно приглашает заходить снова — промолчал бы раз, она больше ни за что бы не пришла. С другой стороны, они беседуют в так называемой общей комнате, одни не остаются, другие монахи ей рады, а на воскресных мессах отец Станислав с Хукой ведет себя радушней, чем с ней самой. Может, она все придумала? Тогда она невероятная дура! Надо исповедаться, но у нее не хватает смелости…
Умка молилась и просила Господа сделать так, чтобы ее общение с отцом Станиславом стало исключительно духовным и принесло пользу обоим — но чем больше молилась, тем, естественно, чаще вспоминала смешливые губы и плутоватый взгляд неотразимого францисканца. Хитрый способ избрали для ее испытания. «Поющие в терновнике–2», не больше не меньше. Почему именно сейчас, когда ее жизнь, наконец, наладилась? Неужели она не заслужила покой? Она же счастлива с Хукой? Тогда почему все в ней против усыновления ребенка — из-за Станислава? Неприятная мысль.
Последний десяток лет Умка, можно сказать, только тем и занималась, что осуждала знакомых мужиков, которые, точно по команде, после сорока дружно побросали семьи ради молодых девок. Умка взирала на оставшийся после них кошмар, хаос и разрушение, выслушивала рыдания жен, с удивительным однообразием оправдывавших своих неблаговерных «непреодолимыми чувствами», и не уставала назидательно повторять: человек отличается от животного наличием разума, а тот затем и придуман, чтобы чувствами управлять.
Как выяснилось, так, да не совсем. И тем не менее — sapiens она или кто?
Умка нарочито тяжело, почти с кряхтением встала, — старая кляча, а туда же, — и, шаркая, поплелась на кухню.
Книга отца Станислава подождет. К возвращению Хуки надо обязательно приготовить что-нибудь очень, очень, очень вкусное.
Основной инстинкт — штука, бесспорно, сильная, но у нас на него есть оружие — дух, извините, конечно, за выражение, плюс еще один нехилый союзник в борьбе. И с Ним мы, надо верить, не пропадем.
Погода в Нью-Йорке стояла холодная, но ясная, и вид на Манхэттен из заоблачного кабинета Митчелла Джонсона открывался великолепный. Прямоугольник Центрального парка отсюда казался бассейном, сейчас — со сложным узором на дне и перламутрово-прозрачной водой, а летом — подернутым
