его человеческому языку.
— Лайба хайцаба! (пожалуйте чай пить), — пищит он тоненьким голоском и с терпением, достойным лучшей участи, повторяет эту фразу тысячу раз.
Другие приказчики фузы наблюдают за уроком и помогают своему товарищу.
— Лайба хайцаба! — слышится в тысячу первый раз.
Старший хозяин фузы сидит, дремлет, лениво вслушивается в однообразный звук повторяемых слов и по сонному его лицу изредка пробегает самодовольная улыбка.
Скуластая физиономия китайца прильнула к клетке; с другой стороны такое же скуластое и смуглое лицо товарища уставилось на птицу и урок продолжается не прерываясь.
— У! Его жестоки! — объясняли китайцы мне, имевшему случай присутствовать в фузе во время урока: — которая неделя поучи, — все говори, все говори, — конец нету!
— Да бросьте вы это ученье, — охота вам! — говорил я.
— Како можна? Его поучи, — после говори буду, — хырошанки…
И опять начинается ученье-мученье.
— Лайба хайцаба! — лепечет наконец скворец, к великой радости учителей.
Все довольны, смеются, размахивают руками, даже дремлющий хозяин встает со своих нар и улыбается, глядя на скворца, вконец осоловевшего от уроков.
— У! Нама палендза (птица) очень мудрена люди. Всяка слова знаета, — филонсофа! — рассказывают потом китайцы всем своим знакомым русским и расхваливают птицу.
Главные акционеры фуз, утомившись от спанья и дремоты, иногда для разнообразия уезжают из Маймайтчина, за шесть верст, к озерам; поездка эта предполагается с целью наудить рыбы, но и там на берегу озера, с удочкой в руке, китаец покачивается из стороны в сторону от одолевающей его дремоты; солнце ярко светит и, пропекая спину рыболова, убаюкивает его на берегу.
«Нет, — думает он, — здесь неудобно, жестко, и подушек мало, и солнце печет, лучше ехать домой», — и, полусонный, он возвращается обратно в душный и пыльный Маймайтчин. Некоторые из молодых хозяев (а такие редко бывают — по большей части все старики) летом уезжают верст за 15–20 от Маймайтчина в монгольские улусы и развлекаются там в обществе монголов.
До того времени, пока не было разрешено свободной торговли, китайцы редко ездили в г. Троицкосавск (4 версты от Кяхты), потому что отъезд этот был сопряжен с разными хлопотами: нужно было просить разрешения у своего начальника, потом у русского комиссара, объяснять причины, зачем и для чего понадобилось ехать в город, и потом уже, получив разрешение и билет на пропуск через шлагбаум, ехать, но не иначе, как только на определенное время, часа на два или на три. — Двухколесные китайские повозки тяжелы и неуклюжи, лошаки, везущие их, не имеют силы скоро бежать и вот по этой причине китайцы просят русских купцов дать экипаж и лошадей для поездки в город. Русские купцы не отказывают в этом своим соседям и они со смехом и припрыгиванием усаживаются в удобную коляску; рысистые кони мчат их по шоссейной дороге и удовольствию китайцев нет конца: точно дети хохочут и припрыгивают в экипаже, и кучера-то потреплют по плечу, и проезжему знакомому закричат, показывая на себя: — смотри- ка, мол, еду в город!..
— Ну, приятель, спасибо, — благодарят они потом русского купца, — очень спасибо! Русски лошки (лошади) очень ярова ходи (шибко бегают)…
— Что же у вас таких нет?
— Наша печински лучше еси… Здеся только нет…
И — опять соврал: в Пекине и во всех городах, как и в Маймайтчине, китайская жизнь во всех отношениях одинакова. Сложившись раз навсегда в известные формы, она в них и остается, и никто не изъявляет желания на перемену, не изъявляет потому, что не видит и не слышит о другой жизни; а в пограничных городах, при столкновении с другими народностями, хотя иной и удивляется чему-нибудь и хотел бы завести у себя нечто подобное, но спешит скрыть свое удивление, спешит показать, что это вовсе не хорошо; что «печински лучше», да и как же можно делать какие-либо нововведения, нарушать вековые правила, да кто и позволит нарушить? Китайское правительство за этим строго смотрит. Вот посмотрим, что-то будет теперь, после того, как европейцы сломали нанкинскую фарфоровую башню…
Обычай, правило, программа до того всосались в плоть и кровь китайцев, что они не смеют ранее известного года отрастить себе усов, бороды, не смеют, отрастивши, их сбрить, да и бритье обыкновенно производится в известное число месяца. Не смеют они, по собственному желанию, переменить зимнюю фуражку на летнюю, — каждый выжидает известный день, в который все население переменяет зимние шапки на летние; будь в этот день 30° холода, а китайцы все-таки наденут летние шапки, потому что уж так всегда водилось, зачем же нарушать обычай.
— Ну, а вот как же насчет опиума? — спросишь бывало китайца, разговорившись о их обычаях.
— Э, приятель! Тута дела особлива, тута всегда и прежде тихоньки были повози…
— Закон же вам запрещает курить опиум?
— Тута ничего: тута всегда много люди тихоньки кури была.
Следовательно, дело совсем не в законе заключается, а в том, был ли он прежде нарушаем или нет; если был, так нечего и думать, — дорожка протоптана: не я первый, не я последний. Эта логика, кажется, общечеловеческая. А между тем, курение опиума преследуется китайским правительством жестоко; впрочем известно, что преследованием не всегда можно уничтожить преступление.
IV
Китайцы празднуют свой Новый год («белый месяц») по течению Луны. В ночь на Новый год они переменяют своего бога торговли, и если в течение года плохо шли дела, то сменяемого бога высекут розгами, не обращая внимания на его божеские достоинства; а нового бога с честью, при выстреле из пушек и при треске ракет, ставят на место прежнего. Ранним утром, только что начинает светать, китайцы, уже отпраздновав дома наступление нового года, идут в Кяхту и ходят по всем домам комиссионеров и купцов, поздравляя их со своим китайским праздником.
Для этого праздника китайцы сохраняют свои лучшие наряды и те из мелких торгашей, которые кое- как перебиваются изо дня в день мелочным торгом, тоже имеют на этот месяц (Новый год празднуется целый месяц) приличную и чистую одежду. Посещая русских, каждая китайская фуза дарит каждому русскому комиссионеру подарки: маленькие ящики цветочного чаю, шелковые материи, ящики китайских фруктов, хотя по большей части эти фрукты такого низкого качества, что их не всякий и есть будет.
Русские купцы встречают гостей с радушием и вместе с ними празднуют наступление китайского нового года, — так сливаются две национальности и горячий чай, разведенный наполовину ромом, приводит зачастую празднующих к взаимным поцелуям. В обмен за полученные от китайцев подарки, русские дарят их в свою очередь сукном, плисом, платками и проч.
К 11 часам утра поздравления обыкновенно оканчиваются и китайцы отправляются обратно в Маймайтчин.
В продолжение белого месяца улицы Маймайтчина украшаются разноцветными бумажными фонарями и бумажными флагами и значками разных цветов; через улицу, с одной стороны на другую, перекидываются веревки и бумажные значки, развешанные по ним, представляют всю улицу в каком-то странном виде: точно город замаскировался в шутовской наряд и хочет рассмешить шутками своих обитателей.
Внутри фуз раскидываются широкие столы и на них расставляются всевозможные яства; двери открыты для всех приходящих: кто бы ни был, знакомый или незнакомый, бедный или богатый, — приходи, пей и ешь: китайцы поблагодарят за внимание и будут очень рады посещению. В фузах перед домашними богами стоят тоже разного рода яства и горят разноцветные свечи.
В большой маймайтчинской кумирне, перед громадными идолами, одетыми в дорогие, ярких цветов, ткани, тоже расставляются жертвы в большем количестве, чем в обыкновенное время, свеч зажигается бесчисленное множество; на улицах и в особенности на перекрестках улиц устраиваются какие-то домики вроде часовен, внутри их ставятся боги, перед ними — жертвы и множество горящих свечей. Вечером город
