иллюминуется и ворота для впуска и выпуска, запираемые в обыкновенное время с солнечным закатом, — в продолжение белого месяца остаются открытыми часов до одиннадцати вечера.
На театре продолжаются спектакли, не прерываясь с утра до вечера, и оглушающий звук труб и литавр далеко несется по узким улицам города. Во все продолжение праздника китайцы и монголы густой толпой лезут на театральную площадь, на которую выходит сцена театра. Вход, как и всегда, бесплатный.
Бедный актер, за один кирпич чая (около 60 коп.), мерзнет целый день на 30° холоде, выкрикивая, насколько есть силы, какую-нибудь историческую драму, про войну одного князя с другим. Занавеса сцена не имеет и об окончании спектакля публика узнает по тому, что актеры, не снимая своих княжеских костюмов, преспокойно садятся к столу и пьют чай, согревая руки у горячей жаровни. Зрители часто сменяются, одни уходят, не дождавшись конца, другие приходят в половине пьесы, постоят, покурят, побранятся иногда, а то, пожалуй, и подерутся между собой и уйдут, заменяемые другими, новыми зрителями.
На сцене, между тем, идет спор и смятение великое: два князя, только что напившиеся кирпичного чаю и согревшие руки, кричат один на другого и ходят по сцене, делая невообразимо широкие шаги. По пяти воинов, представляющих собою силу — несметную рать, стоят с обеих сторон, с деревянными пиками. Князья кричат все громче, голоса их от морозу и от утомления голосовых органов делаются хриплыми, но князья не умолкают, и, крича, размахивают кнутами: размахивание кнутами дает знать, что князья не пешком ходят, а ездят на лошадях — публика может дополнить отсутствие лошадей на сцене своим воображением. За спинами у князей целые арсеналы стрел, и княжеские лица густо намалеваны разного цвета красками, так что видны только одни белки глаз, которыми князья ворочают во все стороны, доказывая этим, что они очень рассержены. Музыка, тут же на сцене находящаяся, ревет, и визжит, и гудит, и из всего этого выходит что-то невообразимо дикое и нелепое.
Но вот музыка стихла, войска двинулись в путь и вместе с князьями, нестройно столпившись в узких дверях, исчезают наконец со сцены. На сцене остаются одни музыканты. Через несколько времени из дверей выходит китаянка, якобы жена одного из князей. Скрипка пискливо начинает ныть и под ее звуки княгиня затягивает слезливую галиматью о том, что князь ее теперь сражается с неприятелем и его, пожалуй, чего доброго, могут убить. Так как за отсутствием в Маймайтчине женщин, роль княгини играет мужчина, то не очень-то нежные звуки вылетают из его остывшего на морозе горла. Поплакала-поплакала княгиня, потерла своими длинными рукавами глаза и поплелась назад, справедливо сознавая, что слезами горю не поможешь.
Сцена опять опустела, наступил антракт.
Музыканты, нисколько не стесняясь присутствием на площади публики, стали пить чай и поссорились между собой из-за чашек; не успели они выпить по чашке чаю, как на сцену торопливо вбежали воины. Музыканты поспешили схватиться за свои инструменты и снова поднялся шум и смятение великое. Победитель, — один из ссорившихся князей, — важно вошел на сцену, откинув голову назад и выпятив вперед живот; за ним следом вошел побежденный и остановился у дверей, понурив голову. Воины притащили откуда-то стол, поставили его посреди сцены, на стол взгромоздили стул и победитель, подобрав длинные полы своего кафтана, полез на это возвышение; арсенал, висевший у него за спиной, тянул его назад и он едва мог взобраться на свой трон. Наконец забрался и сел, подпершись руками в бока. Побежденный подошел к столу и опустился на колени…
Бубны, трубы, скрипки, — все это сливается в отчаянный вой и дерет немилосердно уши. На этом оканчивается пьеса и актеры, не расседлывая своих спин, садятся к столу, пьют чай и греют руки у жаровни.
Через четверть часа снова начинается спектакль и — так до ночи.
В один из дней белого месяца дзаргучей делает обед для русских купцов и чиновников. Расходов по устройству этого обеда у него, конечно, не бывает: сделает только распоряжение, чтобы купцы доставили все, что нужно для стола и покорное купечество с почтением все доставит и, пожалуй, даже, во время обеда прислуживать будет, если только дзаргучей прикажет. На этот официальный обед русское общество приезжает все в одно время, для чего и собирается предварительно в доме кяхтинского комиссара. При въезде в Маймайтчин едущих встречает китайский маскарад, с музыкой, песнями и плясками. Маскарад этот следует впереди гостей и, проводив их до дзаргучейского дома, продолжает во дворе свои игры и пляски во время обеда; но часто бывает так, что уши, не привыкшие к диким крикам и звукам, не могут выносить их и потому русское общество просит прекратить музыкальное угощение. Костюмированных угоняют со двора, а так как, по случаю праздника, они бывают достаточно нагружены водкой, то, несмотря на святость места (двор начальника!) начинают браниться с прислугой и лезут драться.
Обед продолжается иногда более четырех часов и состоит из пятидесяти и более разнообразных китайских яств, приправленных уксусом, чесноком и проч. и проч. По окончании обеда дзаргучей вместе с гостями отправляется посмотреть на игру актеров, и с наступлением вечера, когда Маймайтчин иллюминуется, дзаргучей посещает некоторые более достойные его внимания фузы.
В продолжение белого месяца торговых дел между русскими и китайцами не бывает, это считается грехом, но не все ведут себя безукоризненно, — и торговые дела не прекращаются; впрочем, обмена товаров в продолжение белого месяца не бывает: все торговые обороты только заключаются на бумаге или на словах, а исполнение их откладывается до окончания праздника.
V
Каждый год в августе месяце совершается в Маймайтчине, в известный день, отправление душ китайцев, умерших в течение года. Когда бы ни умер китаец, хотя бы на другой день после отправления душ, его душа должна ждать до будущего года своего возвращения на родную сторону. Десять тысяч китайских церемоний предшествуют и сопровождают это странное отправление душ умерших в Маймайтчине китайцев. Главное основание этого обряда заключается вот в чем: заготовляются к этому дню столько маленьких бумажных повозок, сколько в течение года умерло китайцев в Маймайтчине. Все эти повозки, имеющие назначение везти души умерших, вывозятся в открытое поле и там, по исполнении различных обрядов и церемоний, торжественно сжигаются; дым, поднимающийся и развевающийся по воздуху, служит доказательством, что души умерших отправились в путь благополучно.
— Что, ваши умершие теперь уехали на родину? — спрашивают русские, на другой день после обряда.
— Теперь уехали, теперь уж они дома, — с уверенностью отвечают китайцы.
— Как же они дорогу найдут?
— Найдут, ничего, — вперед же сюда ехали, обратно путь знакомый, — объясняют они, ломая русские слова на китайский лад.
Насколько китайцы религиозны, — трудно сказать. Из их ламайской и буддийской сект образовалось такое множество подразделений, что китаец, кажется, совершенно запутался в этих подразделениях и сам не знает, к какой он секте принадлежит. На вопрос о религии он всегда говорит, что это дело очень мудреное, да и не любит он об этом говорить.
— Тута бога дело, чево напрасно языка почеши! — вот его ответ на религиозные вопросы.
Однажды увидел знакомого китайца, возвратившегося в свою фузу в каком-то длинном и широком, странного покроя, халате.
— Что это ты такое надел на себя? — спросил я.
— Это халатза особлива: за бога молить ходи, — небрежно отвечал китаец, стараясь поскорее сбросить видимо неприятный ему костюм.
— Так ты в кумирню что ли ходил?
— Э! Молиться ходил, — с неудовольствием ответил китаец.
— Что же ты так небрежно об этом говоришь?
— Э! плиятер, тута обычай такой есть, я совсема молиться не хочу, а обычай такой, — нельзя…
И опять уважение к обычаю ставится выше всего.
