— Ну, и что с вами делать? — вздохнул Симон.
Он уже видел: Кифа поработал на славу.
Симон знал, если не снять с них наваждение, они так и будут ненавидеть и преследовать его, не в силах объяснить себе, зачем это делают, а потому придумывая тысячи оправданий. И будет все это длиться, может, неделю, а может быть, и целый год, — пока само не отвалится. Ему это было не надо, но тратить время на исцеление, не зная наверняка, как именно Кифа это сделал…
«Наложить новый морок — поверху?»
Это было не слишком этично, однако время экономило.
— Хорошо, — по очереди заглянул он в одинаково полыхающие ненавистью глаза, — сейчас вы увидите знамение… Ну… например, я подожгу небо. На счет три.
Он бросил взгляд за спину. Уже опомнившиеся крестьяне с ужасом в глазах нахлестывали ревущую от боли четверку наказанных господ, однако те, — такие же перепуганные, как и седоки, — с места сдвинуться не могли. Негромкое приказание Симона «стоять» было не в пример сильнее страха и боли. Симон сокрушенно покачал головой и снова повернулся к убийцам.
— Раз… два… три!
Над головой полыхнуло, и Симон даже рассмеялся от удовольствия. Поверить самому в собственный морок это было забавно, да и в глазах убийц уже не было ни ненависти, ни жажды чужой крови — только ужас.
— Кто вас послал? — поинтересовался он.
Он знал: если ответят, половина дела сделана.
— И… и… Ирак-лий, — синхронно выдохнули братья.
— Как так — Ираклий? — опешил Симон.
Рассеченный солдат, странное задержание сразу после казни, а главное, отданная в руки имперского чиновника желтая четвертушка с заветным именем — все это встало перед глазами, как наяву. Симон глотнул, поднял глаза в небо и обмер: оно горело — в точности по его слову. И точно так же, как и двадцать восемь лет назад, в тот день, когда он потерял Ее.
«Неужели это — Она?!»
Симон медленно развернулся, набирая скорость, двинулся вперед, к запряженной братьями-купцами колеснице, и крестьяне брызнули в стороны, а он взлетел наверх, к вожжам.
— Пошли-и-и! — яростно щелкнул он кнутом над могучими затылками братьев. — Пошли-пошли-и-и!
И купцы вздрогнули и рванули вперед — так, словно за их спинами сидел не человек, а покрытый седой, воняющей псиной шерстью оборотень.
— Шевелись, родимые! — почти рыдал Симон, безостановочно щелкая кнутом. — Я вознагражу!
«Как я мог не понять этого сразу?!»
Когда небо вспыхнуло, только что возбужденно лопотавшие за угощением варвары мгновенно умолкли, задрали бороды вверх, и стало так тихо, что Ираклий услышал собственное отчаянно колотящееся сердце. Точно такое же знамение он получил в тот день, когда лично вырвал Елену из рук этих жутких монахов.
А потом завизжали женщины.
— Где Симон?! — мгновенно опомнился Ираклий.
Командир гвардейцев тут же вскочил, отдал яростное приказание своим людям, но Ираклий уже видел: без толку, — Симона здесь нет.
«А что если он — один из тех монахов?»
Ираклий застонал, вскочил и бросился к своей колеснице.
— Рассредоточиться по всем дорогам! — на ходу приказал он, взлетел на колесницу и ухватился за вожжи. — Симона убить! Любой ценой! Любой! Вы слышали?!
Гвардейцы мгновенно попрыгали в седла и, яростно улюлюкая, тут же рассыпались по выжженным холмам, словно горох по столу.
«Тварь! Мерзавец! Обманул!»
Любого другого, прежде чем допустить до себя, Ираклий бы перепроверил раз двадцать, и только Симон с его варварским амхарским профилем и татуированным, словно у людоеда, черепом никаких опасений не вызвал. Столь низкого рождением человека не могло быть в окружении Елены в принципе!
Ираклий задрал голову вверх. Комета, едва появившись, уже достигала тех самых, так хорошо оставшихся в памяти размеров. Из двадцати восьми членов секты они тогда убили на месте девятнадцать — все очень высокородные, исключительно грамотные и совершенно безумные люди. А потом случилось это жуткое землетрясение, и остальные девять успели уйти.
Понятно, что Ираклий отдал приказ о розыске, поимке и немедленной казни беглецов, и в следующие восемь лет его агентам удалось найти и уничтожить еще пятерых. И уже по тому, где их находили агенты, было ясно: эти люди были готовы ко всему, всерьез. Один притворился иудеем и даже стал зятем раввина в маленьком селении возле Элефантины. Другого нашли и обезвредили в царстве Септ[32], у аравитян. Третьего обнаружили при дворе Негуса, в Абиссинии. Ну, и еще двоих вычислили в канцелярии Кипрского экзархата. Впрочем, эти двое так ни в чем и не признались, даже когда с них — полоса за полосой — сняли кожу.
«Господи, хоть бы Ахилл успел Ее вернуть…»
Самое страшное, Ираклий до сих пор, даже через двадцать восемь лет, не понимал главного: ни как Царица Цариц сумела появиться на свет, ни как оказалась в руках этих странных монахов, ни как они собирались ее использовать.
Вцепившийся в борт галеры Кифа бессмысленно смотрел на покрытое веселыми белыми барашками море.
«Неужели Ираклию все удастся?» — мелькнула тоскливая мысль.
Он понимал: если Византия займет ведущий к Индиям пролив, соревноваться с ней будет бесполезно, а как помочь курейшитам удержать за собой свои земли, Кифа не знал.
— А Спаситель и говорит: принесите мне мельничный жернов… — послышалось от кормы.
— А зачем?
— Ты слушай, бестолочь!
Кифа поморщился. Молодой, слишком уж молодой лоцман пользовался бездной свободного времени и явно пытался поднять свой авторитет среди таких же юных, как он сам, пассажиров подслушанными у монахов притчами.
— И произнес он заветные буквы, и бросил жернов на море, сел на него… — лоцман сделал выразительную паузу, — и стал плавать по воде, как на судне!
— Брешешь…
Послышался звучный шлепок подзатыльника и тут же — смех.
— Тише вы там, — вполголоса осадил юнцов Кифа. — А то накличете на свою голову! Господь-то он все-е видит.
Насколько Кифа знал Ираклия, тот в новую войну ввязываться не хотел. Неглупый армянин всегда предпочитал стабильные, прогнозируемые отношения, а любая война такие отношения ломала. Но, кроме Ираклия, кое-что значил при дворе его самолюбивый сводный брат Теодор; давненько мечтал о верховной власти сын Ираклия от гречанки Фабии — Костас, да и сноха Грегория свой интерес имела. Ну, и подрастали дети последней жены Ираклия — итальянки Мартины.
За каждой такой персоной стоял свой военно-аристократический род. Каждый такой род имел свою эмпорию[33], свой канал или протоку на Ниле, каждый брал свою пошлину с проходящих купцов и каждый мечтал сесть еще на две-три протоки. Ну, и, конечно же, каждый понимал, что значит заново переделить потоки товаров из далеких, сказочно богатых Индий.
— А правду говорят, что Спаситель мог летать? — послышалось от кормы.
— Чистую правду, — весомо подтвердил молоденький лоцман. — Это его и погубило. Нашлась на силу
