— Чем могу служить? — спросил он.
— Вы друг Лопака, — ответил Кив, — и, вероятно, можете навести меня на след одной штучки, купленной у меня Лопака.
Лицо нотариуса омрачилось.
— Не стану притворяться, что не так понял вас, мистер Кив, хотя не следовало бы впутываться в это скверное дело, — сказал нотариус. — Вы можете быть уверены, что я ничего не знаю, но догадываюсь и думаю, что вы получите сведения, если обратитесь вот куда.
Он назвал фамилию человека, которую опять-таки лучше не называть. В течение нескольких дней Кив ходил от одного к другому, находя повсюду новые костюмы, кареты, чудесные дома и довольных людей, лица которых однако омрачались при его намеке на дело.
— Несомненно я напал на след, — думал Кив. — Все эти платья, все эти кареты — дары дьяволенка, а веселые лица — именно лица людей, которые воспользовались благами и благополучно отделались от проклятой вещи. Как увижу бледные щеки да услышу вздохи, так и буду знать, что бутылка близка.
Таким образом, его направили к одному гаолу на Беританскую улицу. Он подошел к двери во время вечерней закуски и нашел обычные признаки нового дома: и молодой сад, и электрический свет в окнах; но когда вышел домовладелец, то дрожь надежды и страха пробежала по Киву, потому что он увидел молодого человека, бледного как смерть, облысевшего и с тем выражением, какое бывает у человека, осужденного на галеры. 'Бутылка, наверно, здесь', — подумал Кив и сообщил молодому человеку цель своего посещения.
— Я пришел купить бутылку, — сказал он.
При этих словах молодой гаол Беританской улицы прислонился к стене.
— Бутылку? — пролепетал он. — Вы хотите купить бутылку? — Он точно задохнулся, схватил Кива за руку, притащил его в какую-то комнату и налил два стакана вина.
— Свидетельствую вам свое почтение, — сказал Кив, которому приходилось в свое время вращаться среди белых. — Да, я пришел купить у вас бутылку, — повторил он. — Какая ей цена в настоящее время?..
При этом вопросе стакан выскользнул из рук молодого человека. Он смотрел на Кива как привидение.
— Цена? — переспросил он. — Цена… Вам разве цена неизвестна?
— Потому-то именно я вас спрашиваю о ней, — возразил Кив. — Отчего вы так смутились? Или с ценою что-нибудь неладно?
— Она с вашего времени очень упала в цене, мистер Кив, — сказал, заикаясь, молодой человек.
— Хорошо, хорошо! У меня найдется мелкая монета, чтобы заплатить за нее, — возразил Кив. — Сколько она вам стоила?
— Два цента, — ответил молодой человек, бледный, как полотно.
— Как, два цента? — воскликнул Кив. — Значит, продать ее вы можете только за один цент, а тот, кто ее купит… — Слова замерли на языке Кива. Ему уже не придется продать ее, и бутылка с дьяволенком останется у него до самой смерти и после смерти потащит его в пекло ада.
Молодой человек с Беританской улицы упал перед ним на колени.
— Купите ее ради Бога! — воскликнул он. — Возьмите в придачу все мое состояние. Я был сумасшедшим, купившим ее за такую цену. Я растратил конторские деньги, и без этого погиб бы, пришлось бы идти на галеры.
— Бедное создание, вы рисковали душой ради такого отчаянного случая, во избежание наказания за личный позор, и думаете, что я могу колебаться, имея в виду любовь! Дайте мне бутылку и сдачу, которая у вас, наверно, найдется. Вот вам пять центов.
Кив не ошибся в своем предположении: сдача лежала готовою в комоде. Бутылка перешла в другие руки, и Кив, прикоснувшись к ней пальцами, сейчас же выразил желание стать чистым человеком. По возвращении домой он прошел в свою комнату и, раздевшись перед зеркалом, убедился, что кожа у него стала, как у ребенка.
Тут случилась странная вещь: только он увидел это чудо, как настроение его изменилось, и он забыл думать и о проказе, и о Кокуа, и осталась у него только одна дума, что он на веки вечные связан с дьявольской бутылкой, и нет у него впереди ничего лучшего, как вечно быть угольным мусором в пламени ада. Мысленному взору его представлялось пламя, и сердце его сжалось, в глазах потемнело.
Когда Кив пришел немного в себя, он вспомнил, что в этот вечер в отеле играет оркестр. Он пошел туда, потому что боялся остаться один, и там, среди довольных лиц, он ходил взад и вперед, слушал музыку, смотрел, как Бергер отбивал такт, и продолжал все время слышать треск пламени и видел красный огонь, горевший на дне бездонной пропасти. Вдруг оркестр заиграл 'Хи-ки-ао-ао', песню, которую он пел с Кокуа, и мужество вернулось к нему.
— Дело сделано, — подумал он. — Воспользуемся еще раз добром и злом.
Он с первым пароходом вернулся в Гавайю и, как только все устроилось, женился на Кокуа и перевез ее в 'блестящий дом' на горе.
Стали они жить так: когда они бывают вместе, сердце Кива успокаивалось, но как только он оставался один, на него нападал ужас, и ему снова слышался треск пламени и виделся огонь в бездонной пропасти. Девушка всецело отдалась ему: сердце ее усиленно билось при виде его, и рука цеплялась за его руку. Она была так изящна от головы до кончиков ногтей, что все с удовольствием смотрели на нее. Характер у нее был премилый, и всегда было наготове ласковое слово. Она — это лучшее украшение всех трех этажей 'блестящего дома' — ходила по комнатам, распевая как птичка; а Кив с восторгом смотрел на нее, слушал, а потом съеживался, плакал и ворчал при мысли о цене, которую он заплатил за нее. После этого ему приходилось вытереть глаза, вымыть себе лицо, идти к ней на балкон, присоединяться к ее пению и с болью в душе отвечать на ее улыбки.
Наконец настал день, когда она стала не так легка на ноги, и песни стали раздаваться реже. Теперь плакал уже не один Кив, а оба прятались друг от друга на противоположные балконы, разделенные всем пространством 'блестящего дома'. Кив был так погружен в свое отчаяние, что не замечал перемены и только радовался, что может больше времени сидеть один и думать о своей судьбе, и что не так часто приходится показывать улыбающуюся физиономию с болью на душе. Однажды, проходя по дому, он услышал рыдания и нашел Кокуа лежавшей ничком на балконе и плачущей, как потерянная.
— Ты хорошо делаешь, что плачешь в этом доме, Кокуа, — сказал он, — хотя я отдал бы голову на отсечение, чтобы ты была счастлива.
— Счастлива! — воскликнула она. — Когда ты жил один в своем 'блестящем доме', ты слыл на острове за счастливого человека. Смех и песни были на твоих устах, и лицо твое было светло как солнце. Потом ты женился на бедной Кокуа, и — Бог знает чего ей не достает — с тех пор ты перестал улыбаться! — Она заплакала. — О, за что это! Я думала, что я хорошенькая! Я любила тебя! Чем могла я нагнать это облако на супруга моего?
— Бедняжка Кокуа, — сказал Кив, садясь рядом с нею и стараясь взять ее руку, которую она вырвала у него, — бедняжка Кокуа! — повторил он снова. — Бедное дитя мое! Милочка моя! Я все время думал о том, как бы пощадить тебя. Ну, хорошо! Ты все узнаешь и, быть может, пожалеешь Кива и поймешь, как горячо он любил тебя, если рисковал попасть в ад за обладание тобою, и как несчастный осужденный до сих пор тебя любит, если в состоянии улыбаться при виде тебя!
И он рассказал ей всю историю с самого начала до конца.
— Ты это сделал ради меня? — воскликнула она. — Но ведь я-то тут ни при чем, — заплакала она, прижимаясь к нему.
— Ах, дитя! Да мне-то страшно, когда я подумаю об адском пламени!
— Не говори! Никто не может погибнуть за то, что любил Кокуа, не имея за собой другой вины. Послушай, Кив! Я спасу тебя этими руками или погибну вместе с тобою. Ты, любя меня, отдал свою душу и думаешь, что я взамен этого не пожелаю умереть, чтобы спасти тебя?
— Ах, дорогая моя, хоть сто раз умри, разницы никакой не будет! — воскликнул он. — Разве только оставишь меня тосковать до дня моего осуждения!..
— Ты ничего не знаешь, — возразила она. — Я не простая девушка, я воспитывалась в школе в Гонолулу и говорю, что спасу своего возлюбленного. Что ты говорил насчет цента? Но свет состоит не из
