запад, и видя, что путь свободен, потащила молодого человека с большой силой и пылкостью вверх на лестницу.
— Тс! — сказала она. — Иди. Будешь разговаривать потом.
Дик, несколько удивленный, допустил, чтобы его втащили наверх, поспешно провели по какому-то коридору и внезапно втолкнули в комнату, освещенную, как и многие из тех, которые он видел, ярко пылающими дровами в очаге.
— Ну, — сказала молодая девушка, толкнув Дика на стул, — сидите и ожидайте моей высочайшей воли. Я имею над вами право жизни и смерти и не задумаюсь воспользоваться моей властью. Смотрите, берегитесь вы страшно изувечили мне руку. Он не знал, что я девушка, сказал он! Знай он, что я девушка, он наверное взялся бы за пояс!
И с этими словами она поспешно вышла из комнаты оставив Дика, пораженного изумлением. Он не знал видит ли он все это во сне или наяву.
— Взялся бы за пояс! — повторял он. — Взялся бы за пояс! — И воспоминание о вечере в лесу воскресло в его памяти, и он снова увидел извивающуюся фигуру Мэтчема и его молящие о пощаде глаза.
Тут он вспомнил об угрожавших ему опасностях. В соседней комнате он услышал шум: как будто двигался человек; затем странно близко раздался вздох; потом послышался шорох женской одежды и звук шагов. Дик стоял, прислушиваясь; вдруг раздался стук отворяемой двери, драпировка раздвинулась и Джоанна Седлей с лампой в руке вошла в комнату.
Она была одета в платье из дорогой материи темного цвета, как и следовало в зимнее, снежное время. Волосы на голове у нее были собраны, напоминая корону. Она казавшаяся такой маленькой и неловкой в одежде Мэтчема, теперь была высока как молодая ива, и плыла по полу, словно презирая необходимость ходить.
Она не вздрогнула, не смутилась, подняла лампу и взглянула на молодого монаха.
— Что делаете вы здесь, добрый брат? — спросила она. — Вас, наверно, направили не туда, куда следует. Кого вам нужно? — И она поставила лампу на подставку
— Джоанна, — только и сказал Дик, голос изменил ему. — Джоанна, — снова начал он, — ты говорила, что любишь меня, и я, безумец, поверил этому!
— Дик! — вскрикнула она. — Дик!
И к великому удивлению юноши прекрасная молодая леди сделала только один шаг, охватила его шею руками и осыпала его поцелуями.
— О, глупый малый! — кричала она. — О, милый Дик! Если бы ты мог видеть себя! Увы, — прибавила она, остановившись, — я испортила тебя, Дик! Я стерла с тебя краску. Но это можно поправить. Вот чего нельзя поправить, Дик, — я очень боюсь, что нельзя поправить, — это моего замужества с лордом Шорби.
— Значит, это решено? — спросил Дик.
— Завтра до полудня назначена моя свадьба, Дик, в церкви аббатства, — ответила она. — Джон Мэтчем и Джоанна Седлей — оба придут к очень печальному концу. От слез нет никакой пользы, не то я могла бы выплакать глаза. Я неустанно молилась, но Небо не обращает внимания на мои мольбы. И дорогой Дик, добрый Дик, если ты не можешь увести меня из этого дома до утра, то мы должны поцеловаться и проститься.
— Ну нет, — сказал Дик, — я никогда не скажу этого слова. Это похоже на отчаяние, а пока есть жизнь, Джоанна, есть и надежда. И я буду надеяться. Да, клянусь мессой и нашим будущим торжеством! Видишь, когда ты была для меня только именем, разве я не пошел за тобой, не собрал удалых людей, не поставил на карту свою жизнь? А теперь, когда я увидел тебя — прекраснейшую, благороднейшую девушку во всей Англии, — неужели ты думаешь, что я покину тебя? Если бы здесь было глубокое море, я прошел бы по нему, если бы путь был полон львов, я разогнал бы их как мышей.
— Ах, — сухо проговорила она, — ты подымаешь много шума из-за голубого платья!
— Нет, Джоанна, — возразил Дик, — дело не в одном платье. Ты была переодета, дорогая. Вот теперь переодет, ну разве не правда, что у меня смешной, прямо дурацкий, вид?
— Да, правда, Дик, — улыбаясь ответила Джоанна.
— Ну вот видишь! — торжествуя проговорил Дик. — То же было и с тобой в лесу, бедный Мэтчем. По правде сказать, на тебя смешно было смотреть. А теперь!
Так болтали они, держа друг друга за руки, обмениваясь улыбками и нежными взглядами и обращая минуты в секунды; они могли бы продолжать так всю ночь. Но вдруг они услышали какой-то шум сзади себя и увидели маленькую молодую леди, приложившую палец к губам.
— Святые угодники! — вскрикнула она. — Какой вы поднимаете шум! Не можете вы говорить посдержаннее? Ну, Джоанна, моя прекрасная лесная девушка, что ты дашь своей подруге за то, что она привела твоего милого?
Вместо ответа Джоанна подбежала к ней, горячо обняла и поцеловала ее.
— А вы, сэр, — прибавила молодая девушка, — что вы дадите мне?
— Сударыня, — сказал Дик, — я охотно заплатил бы вам той же монетой.
— Ну, подходите, позволяю вам, — сказала девушка.
Но Дик, покраснев как пион, поцеловал ей только руку.
— Почему я вам не нравлюсь, прекрасный сэр? — спросила она, приседая до полу. Когда Дик наконец очень холодно поцеловал ее, она прибавила: — Джоанна, твой милый очень застенчив у тебя на глазах; уверяю тебя, он был смелее при нашей первой встрече. Я вся в синяках, мой друг, не верь мне никогда больше, если окажется, что я не в синяках! А теперь, — продолжала она, — наговорились ли вы? Я должна скоро отправить прочь паладина.
Но оба закричали, что они еще ничего не успели сказать, что вечер еще только наступил, и они не хотят расставаться так рано.
— А ужин? — спросила молодая девушка. — Ведь мы должны идти вниз к ужину.
— Конечно! — вскрикнула Джоанна. — Я совсем забыла об этом.
— Так спрячьте меня куда-нибудь, — сказал Дик, — хоть за занавес, заприте в ящик, сделайте что хотите, только бы я остался здесь до вашего возвращения. Помните, прекрасная леди, — прибавил он, — что мы в отчаянном положении, и, может быть, с сегодняшнего вечера нам не придется видеть друг друга до самой смерти.
При этих словах сердце молодой девушки смягчилось; когда несколько позже колокол созвал к обеду домашних сэра Даниэля, Дик стоял неподвижно у стены, там, где раздвинувшаяся драпировка позволяла ему дышать свободно и даже давала возможность смотреть в комнату.
Недолго пробыл он в этом положении, как вдруг нечто странное смутило его. Тишина в этом верхнем этаже дома нарушалась только потрескиванием огня и шипением зеленой ветки в камине. Но вдруг до напряженного слуха Дика долетел какой-то звук: кто-то шел с чрезвычайной осторожностью. Вскоре после того дверь отворилась и человек маленького роста, почти карлик, со смуглым лицом, в ливрее цветов лорда Шорби, просунул в комнату сначала голову, а потом и все свое искривленное тело. Рот у него был открыт, как будто для того, чтобы лучше слышать, глаза, очень блестящие, быстро и беспокойно бегали из стороны в сторону. Он обошел комнату, ударяя то там, то сям по драпировке. Дик каким-то чудом избежал его внимания. Он заглянул под мебель, пристально оглядел лампу и наконец с видом глубокого разочарования уже собирался выйти из комнаты так же тихо, как вошел в нее, как вдруг упал на колени и поднял какую-то вещь с разбросанного по полу тростника, посмотрел на нее и со всеми признаками восторга спрятал ее в висевшую у пояса сумку.
Сердце у Дика упало, потому что это была кисть от его собственного пояса; ему было ясно, что карлик-шпион, с таким злобным удовольствием занимавшийся своим делом, не замедлит отнести свою находку барону, своему господину. Его брало искушение откинуть занавес, напасть на негодяя и, рискуя жизнью, отнять красноречивую улику. Пока он колебался, у него явилась новая причина для беспокойства. На лестнице раздался хриплый, пьяный голос, и вскоре затем в коридоре послышались неровные тяжелые шаги.
— «Что вам надо среди этих лесов?» — пел этот голос. — «Что делаете вы здесь?» Эй! Олухи, что делаете вы здесь? — прибавил он с раскатом пьяного хохота и снова запел:
